Дорогой Леонид Ильич - Сергей Семанов

Кремлевская жизнь советских времен была крайне замкнутой. О подлинной расстановке политических сил в то время советскому народу не сообщали газеты, радио и телевидение, а зарубежные «голоса» об истине тоже не заботились, занимаясь пропагандой в пользу Запада. Вот почему, когда Брежнев выезжал с официальными визитами за рубеж или даже принимал иностранных государственных деятелей в Москве или иных местах, внимание к нему с «той» стороны было очень велико.

Руководители стран Запада были нашими очевидными противниками, они целили свои ракеты на нас, а мы — на них. Естественно, что на переговоры с советским руководителем они прибывали в окружении асов своих спецслужб, которые глядели во все глаза, подмечая характерные черты наших деятелей, а в особенности — их слабости самого разного свойства. Они без труда заметили то, что долгое время удавалось скрывать от советских граждан — слабое здоровье советского Генсека. Тогда они помалкивали о том, позже подробно рассказали.

Примечательны в этом смысле наблюдения бывшего президента Франции Валери Жискар д'Эстена (его мемуары опубликованы на русском языке в Москве в 1990 г.). Взгляд Жискара внимателен и точен:

«Свой первый официальный визит Леонид Ильич Брежнев нанес мне в декабре 1974 года. Предполагалось, что в день приезда, в среду вечером, Брежнев пожелает отдохнуть и поэтому поужинает один в своих апартаментах. На следующий день по программе — общий завтрак с участием основных членов обеих делегаций, всего на восемь персон, а наша первая беседа наедине в присутствии лишь переводчиков была назначена на 17.30. На нее отводилось два часа.

Завтрак состоялся по графику, после чего мы разошлись. В 15 часов — первое послание: Генеральный секретарь спрашивает, нельзя ли перенести переговоры на 18 часов. Никаких объяснений. Я даю согласие и в небольшом кабинете, примыкающем к моей комнате, перечитываю материалы для беседы.

В 16.15 — новое послание: господин Леонид Брежнев хочет отдохнуть, нельзя ли начать переговоры в 18.30? Воображаю, какую реакцию это вызовет. По договоренности ход наших встреч не будет предан гласности. Однако допускаю, что произойдет утечка информации, и тогда легко представить комментарии: «Брежнев заставляет ждать Жискара! Никогда он не позволил бы себе такого по отношению к де Голлю! Он явно хочет показать, какая между ними разница».

Я передаю через генерального секретаря Елисейского дворца свой ответ: если мы хотим, чтобы у нас было достаточно времени для переговоров, откладывать их начало крайне нежелательно. Я буду ждать господина Брежнева в 18 часов в условленном месте…

Но вот вдали отворяется первая дверь. Брежнев движется мне навстречу. Он ступает нерешительно и нетвердо, словно на каждом шагу уточняет направление движения. За ним следует его адъютант, — по-видимому, это врач — и переводчик. Поодаль, как обычно, довольно многочисленная группа советников в темных костюмах».

Как видно, западные политические деятели, даже такие крупные, как тогдашний президент Франции, еще не были осведомлены о телесных недугах Брежнева (и их спецслужбы, надо полагать, тоже). Шел еще только 1974 год, Брежневу было далеко до семидесяти, он пока оставался крепок, но признаки грядущих разрушительных недугов уже были заметны заинтересованным наблюдателям. В западной печати сведения о том, разумеется, не публиковались («свобода слова» на Западе всегда была и остается четко управляемой и послушной!). Но «все, кому надо», получили точные сигналы: Брежнев нездоров.

Вторая встреча Жискара с советским Генсеком происходила в 1979 году, пять лет миновало с первой. Брежнев начал ее словами:

«— Должен признаться, я очень серьезно болен.

Я затаил дыхание. Сразу же представляю, какой эффект могло бы произвести это признание, если бы радиостанции разнесли его по всему миру. Знает ли он, что западная печать каждый день обсуждает вопрос о его здоровье, прикидывая, сколько месяцев ему осталось жить? И если то, что он сказал мне, правда, способен ли он в самом деле руководить необъятной советской империей? Между тем он продолжает:

— Я скажу вам, что у меня, по крайней мере, как мне говорят врачи. Вы, наверное, помните, что я мучился из-за своей челюсти. Вы, кстати, обратили на это внимание в Рамбуйе. Это раздражало. Но меня очень хорошо лечили, и все теперь позади.

В самом деле, кажется, дикция стала нормальной и щеки уже не такие раздутые. Но с какой стати он сообщает это все мне? Понимает ли он, чем рискует? Отдает ли себе отчет в том, что рассказ об этом или просто утечка информации губительны для него?

— Теперь все намного серьезней. Меня облучают. Вы понимаете, о чем идет речь? Иногда я не выдерживаю, это слишком изнурительно, и приходится прерывать лечение. Врачи утверждают, что есть надежда. Это здесь, в спине.

Он с трудом поворачивается.

— Они рассчитывают меня вылечить или, по крайней мере, стабилизировать болезнь. Впрочем, в моем возрасте разницы тут почти нет!

Он смеется, сощурив глаза под густыми бровями. Потом следуют какие-то медицинские подробности, касающиеся его лечения, запомнить их я не в состоянии. Он кладет мне руку на колено — широкую руку с морщинистыми толстыми пальцами, на ней словно лежит печать тяжелого труда многих поколений русских крестьян.

— Я вам говорю это, чтобы вы лучше поняли ситуацию. Но я непременно поправлюсь, увидите. Я малый крепкий!»

Даже сейчас, читая эти скупые и суховатые строки, явственно видно, как изменилось в худшую сторону телесное состояние Брежнева. И еще характерно: он вовсе не пытается скрыть от Жискара свои недуги. По-человечески это его даже хорошо характеризует, ибо нелепо скрывать то, что всем явно и очевидно. Но в ту пору сильные недомогания советского Генсека были уже известны всему свету. Ибо проявились они уже неоднократно и вполне очевидно.

В 1974 году Брежнев летал во Владивосток на важную встречу с тогдашним американским президентом Фордом. Дело происходило осенью, погода была ужасная, пришлось совершить вынужденную посадку в Хабаровске. Тут Генсеку стало плохо, его едва смогли привести в более или менее приемлемое состояние. Переговоры с американцем состоялись, но провел их Генсек с большим трудом.

Примеров подобного рода можно приводить сколь угодно много, это, разумеется, отрицательно сказывалось на ходе важнейших международных переговоров, только тщательная подготовка их работниками МИД спасала порой дело. Но один из самых неприятных случаев произошел с Брежневым на празднике 30-летия ГДР в Берлине в 1979 году. Даже в позднем рассказе Чазова виден драматизм той обстановки.