Солдат трех армий - Бруно Винцер

— Вы раньше служили в 12-й пехотной дивизии и знакомы с генералом фон Зейдлиц-Курцбахом.

— Так точно, господин генерал, даже очень хорошо его знаю.

— Как так хорошо?

— У нас очень уважали и любили генерала фон Зейдлица. Он знал по фамилии каждого офицера. Когда он приезжал на передовую, то никогда не упускал возможности меня навестить. Он знал, как я нуждаюсь в куреве, и привозил с собой пачку сигарет.

— Выражал ли когда-либо генерал Зейдлиц свое мнение о войне, командовании или что-нибудь в этом роде?

— Нет, генерал Зейдлиц был весьма корректен, сдержан и точен в выражениях.

— Винцер, прочтите-ка вот это! Это якобы подписано генералом фон Зейдлицем. Текст, несомненно, не им составлен, в этом я убежден.

Генерал-майор Келлнер протянул мне листовку. То было воззвание Национального комитета «Свободная Германия». В нем содержался призыв к немецким солдатам сложить оружие. Гитлер был назван предателем германского народа, преступником. Среди подписей под воззванием имелось несколько известных имен, в том числе и фон Зейдлица.

— Господин генерал, у меня, кстати, имеется небольшая грамота о вручении мне Железного креста первой степени. Я получил ее от генерала фон Зейдлица. Хорошо бы сравнить подписи.

Мы приказали связному доставить грамоту и установили совпадение росчерка и подписи.

Генерал все сравнивал и сравнивал, вертел бумагу в руках, взглянул на меня и сказал таким тоном, словно он хотел мне внушить, что я должен подтвердить справедливость его слов:

— Чепуха, подпись можно подделать. Ведь совершенно исключено, чтобы Зейдлиц был заодно с большевиками.

— Я не могу себе этого представить, господин генерал.

— Именно это я желал от вас услышать, милый Винцер. Не полагаете же вы, что он мечтает о втором Тауроггене[46]? Зейдлица заставили подписать.

— Нет, господин генерал, этого я как раз не думаю. Наш командир дивизии не такой человек, которого можно заставить что-то сделать… Нет, он, безусловно, этого не допустил бы.

Я сказал «наш командир дивизии», потому что я все еще чувствовал себя связанным с 12-й пехотной дивизией из Шверина. Генерал-майор Келлнер пропустил это мимо ушей и заметил:

— Но тогда за всем этим что-то скрывается. Вы уже слышали какие-либо подробности об этом Национальном комитете?

— Кое-что, господин генерал. Как-то солдаты принесли мне листовку. То было рождественское обращение, весьма ловко составленное. Текст был хорош, но воздействие ничтожно, потому что рождество давно миновало. От других я слышал в случайном разговоре, что создан этот комитет, в его состав будто бы входят многие сдавшиеся в плен в Сталинграде офицеры и два бывших коммунистических депутата рейхстага — Пик и Ульбрихт — и, кроме того, несколько писателей, фамилии которых я позабыл. Ничего больше я не знаю, господин генерал.

— Верно, это совпадает с тем, что нам известно. Я беседовал с одним из наших командиров полка; ему знаком по каким-то курсам один из подписавших, некий полковник Штейдле. Кроме того, майор Леверенц и упомянутый вами коммунист Ульбрихт будто бы из русских окопов обращались с речью к нашим пехотинцам.

— Я не допускаю мысли, чтобы генерал фон Зейдлиц в этом участвовал. Это невозможно.

— Ничего нет невозможного, ничего. Вы не пережили, мой дорогой, сталинградского «котла». Я могу себе легко представить настроение командиров, побывавших в «котле» и теперь оказавшихся в плену. Большой ошибкой было то, что не отвели назад 6-ю армию. Можно было бы еще пробиться, но попытка была предпринята лишь тогда, когда эта возможность фактически была упущена.

— Но позвольте, господин генерал, 6-й армии было дано задание связать русских, пока стабилизируется положение на Южном фронте. Мы стояли тогда под Ленинградом и восхищались сталинградцами. Для нас было ясно, что мы так же держались бы, если бы оказались в аналогичном положении.

— Вы и сейчас так думаете?

— Да, господин генерал, ведь должны были эти бои иметь какой-то смысл.

— То-то и оно, Винцер. И не повторяйте мне проповеди из сводок вермахта, передо мной вам нечего притворяться! Разумеется, 6-я армия сковала значительные силы русских, но при этом она сама попала к черту в лапы. Теперь нам ее здесь не хватает — вот что является решающим. Здесь она выполняла бы свои задачи, и ее боевые действия имели бы смысл.

После паузы, во время которой он снова разглядывал листовку, командир дивизии продолжал:

— Однако господа из этого комитета допускают одну ошибку. То, что они ведут яростную кампанию против нашего командования, это я еще понимаю. Они считают, что их продали. Но то, что они призывают перебежать к противнику, это глупо. Закончить войну — по мне, пусть будет так. Но не здесь, а на Западе. Нам нужно нанести большевикам поражение либо надо сматываться.

— Как я должен это понимать, господин генерал?

— Мы должны на Западе прекратить войну, иначе мы здесь долго не продержимся. То у нас есть танки, но не хватает людей, а подчас мы вынуждены взрывать машины, ибо нет горючего. Есть горючее, не хватает боеприпасов. А русские становятся с каждым днем сильнее. Черт его знает, как это им удалось снова пустить в ход всю свою промышленность!

Генерал вперил взгляд в пространство. Потом он налил нам по стакану коньяку и спросил:

— Каково настроение солдат? Думаете ли вы, что подобные листовки на них могут подействовать?

— Невозможно каждому заглянуть в душу, господин генерал. В общем теперь чаще и громче ворчат, чем раньше. Но не бунтуют. И я не думаю, чтобы кто-нибудь был способен перебежать к русским.

— Вы полагаете? Что солдаты боятся выстрела в затылок?

— Конечно, ведь они хотят выжить.

— Видите, мой дорогой, в этом суть. Солдаты покидают позиции, как только русские открывают огонь. Нам стоит большого труда их остановить. Что же будет, если под влиянием этих листовок и пропаганды, которую русские ведут через громкоговорители, им придет в голову мысль, что можно убежать вперед, а не назад? Если солдаты решат, что пленные там, на другой стороне, остаются живы, что тогда?

— Разрешите говорить откровенно?

— Разумеется, я для этого вас и пригласил.

— Наши старые солдаты устали. И все же на них можно положиться. Некоторые роты, окажись они без обер-ефрейтора, превратились бы в стадо. Молодое пополнение приходит к нам без того подъема, какой наблюдался в прошлом. Дисциплина ослабла. Пока еще каждый делает свое дело, но без воодушевления. Я это замечаю по себе. Правда, я и сегодня еще верю, что мы победим, я только не знаю, каким образом, и у меня нет охоты над этим размышлять. Я просто устал, господин генерал.