Абсолют в моём сердце - Виктория Валентиновна Мальцева
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Послушно выполняю команду, конфликты с собаками мне ни к чему.
Комната Эштона… Даже не зная, кому она принадлежит, можно было бы догадаться без особого напряжения. Стены серые, на них нет никаких плакатов или постеров, ничего того, что обычно в изобилии можно найти в мальчишеской обители. Одна единственная фотография в большой рамке, сделанная в летнем парке, гордо стоит на небольшом столике в углу комнаты. На ней – Эштон, примерно лет десяти, и Амбр. Они улыбаются, но, если вглядеться в их лица, легко можно заметить обман – улыбаются их губы, но не глаза. Это не фото из жизни, это постановочный кадр «на память».
Вдоль одной из стен стоят старинные деревянные полки, полностью забитые книгами на французском, английском и… русском. Многое о медицине, истории, философии.
– Эштон знает русский?
– Учил… Не знаю, выучил ли, – смеётся. – Мы упор делали на английский – Университет требовал вступительный экзамен по языку, а русский он сам как-то учил, в интернете, что ли. Общался с кем-то по скайпу, друзей заводил.
Вот это… подстава, думаю. Мы ведь часто нарочно на русский переходили в его присутствии, хоть мама и пеняла нам за это, но язык, которого окружающие не знают, очень удобен в некоторых случаях. Но знать и скрывать – это подло… За все годы я теперь и не вспомню уже, сколько всего и о чём было сказано в его присутствии.
– Интересная мебель у него в комнате, – замечаю.
– О, сколько ругались с ним из-за неё. Эштон хотел сменить эти полки на новые, какую-то дешёвую икеевскую ерунду. Я не поддалась – эта мебель досталась мне ещё от прабабки, как и квартира. Эштон, правда, возмущался, что от нашего дома и от мебели этой мертвечиной несёт. Всё восхищался высотками в Новом Париже, знаешь, этими из стекла и стали. Интересно, только теперь вдруг в голову пришло: а ведь именно там он и был зачат… Алекс там жил в то время. Высоко, тридцатый этаж, кажется, сплошное стекло в квартире, мебель непонятная, да и почти не было её – комнаты, можно сказать, пустые были. Серые. Очень неуютная квартира, не понравилось мне у него. А Эштона вот тянуло, оказывается. Никогда раньше не придавала этому значения, – бормочет.
– Тут стены тоже серые… – замечаю.
Амбр застывает на мгновение:
– Да… сам перекрасил. До этого были жёлтые, весёленький такой цвет, жизнерадостный. А теперь…
Спалось мне в кровати Эштона беспокойно, но… сладко. Хоть и неприятно было осознавать, что всё-таки забралась в его постель, хоть так, но влезла. Дура одержимая. Именно так, дура. И сделать ведь ничего с собой не могу. Четыре года уже прошло, как заболела, а облегчение всё не приходит, с каждым днём делается только хуже. Бывает, наступает временная ремиссия, но потом накрывает ещё более жестокими рецидивами.
Среди ночи мне приспичило в туалет. Выходя уже из ванной, обнаружила, что дверь в комнату заблокирована: в темноте жутким подозрением сверкали глаза Вэнди.
– Я хорошая, я с Эштоном… дружу, – вру собаке.
Я вообще-то не из тех, кто без особой причины боится собак, но вот эта огроменная ротвейлерша с квадратной пастью, в темноте, посреди коридора, показалась мне кошмаром на улице Вязов.
– Ты же не будешь мне мстить за своего хозяина? – говорю ласково.
«А есть за что?» – спрашивают тоскливые собачьи глаза.
– Есть, – отвечаю. – Люблю его слишком сильно. Так сильно, что сделала себя едва ли не врагом ему. Он ненавидит меня, а я люблю его, понимаешь?
Собака опускает голову, нюхает мои голые коленки, затем резко чихает, забрызгав их своей собачьей слюной.
– Ох, – выдыхаю, потому что мне это отчего-то невыразимо приятно.
Но у Вэнди есть для меня кое-что получше: горячий шершавый язык, ласково сообщающий о её дружелюбном настрое, от которого я тут же таю, опускаюсь на колени, глажу её по голове, треплю за уши. Собака обнюхивает меня, нежно тыкаясь своим мокрым носом, обдавая горячим собачьим дыханием и внезапно вспыхнувшей любовью.
– Знаешь, Вэнди, я ведь тебе завидую… Да, хоть и редко, но он приезжает к тебе, ласкает, и ты даже можешь уснуть рядом, положить свою собачью морду ему на колени… Я бы тоже положила… Хотя бы на колени, если б он только позволил… Ты ведь любимая собака у него? Расскажи, поделись секретом, как понравиться ему, хотя бы немножечко, хоть чуть-чуть? Так хочется, так безумно хочется хотя бы крошечный кусочек его жизни, хотя бы такой как у тебя, добрая ты, ласковая собака Эштона…
Утром нахожу на столе записку, сообщающую о том, что завтрак ждёт меня в микроволновке, а хозяйка вернётся с работы после пяти.
День полностью посвящаю прогулке – люблю Париж, а теперь обожаю и Монмартр: в каждой узенькой улочке вижу мальчишку Эштона, в каждом проходящем мимо человеке – часть его странного детства. Захожу в овощную лавку в их доме, покупаю ароматный виноград и бутылку вина у престарелого улыбчивого араба.
– А Эштон у Вас работал?
– Да, было такое! – отвечает. – Хороший парень, серьёзный. На отца похож.
– Что?! Вы знаете его отца?
– Знаю. Здесь ведь не всегда магазин этот был, до него мой отец держал тут парикмахерскую. И я как-то стриг молодого человека, очень красивого, помнится, февраль тогда был. У него волосы были особенные – от таких барышни млеют, – смеётся. – А через девять месяцев Эштон родился… сильно похожим на того парня. Амбр – хорошая женщина, умная, но крылья свои обожгла о того красавца.
– Он – мой отец.
Араб перестаёт улыбаться.
– Ты не похожа на него…
– Знаю, но это сути не меняет.
– Значит, сестра Эштону?
– Вроде того.
Араб молчит, вглядывается в моё лицо.
– Денег не нужно, так бери. Эштону передавай пожелания крепкого здоровья от Хабиба.
– Передам, спасибо, – направляюсь к двери.
– Моя покойная бабушка как-то сказала, что есть мужчины, подобные огню: много мотыльков и прекрасных бабочек сгорает в его пламени, смотри, не сгори и ты.
– Хм… А если уже?
Хабиб пожимает плечами:
– На этот случай бабушка ничего не говорила, – скалится.
– Царство небесное твоей бабушке, Хабиб.
Вечером мы с Амбр распиваем бутылку вина и смотрим альбомы с фотографиями. Я ей нравлюсь, не знаю, чем, но совершенно точно она словно нашла во мне некую отдушину. Рассказывала много, в основном о детстве Эштона, о своей жизни, о семье, о Париже.
– Я знаю, что выгляжу ужасно… запущена до безобразия, – оправдывается Амбр, заметив мой интерес к своей молодости, запечатлённой
