Владимир Высоцкий. Воспоминания - Давид Карапетян

Деля свою постылую товароведческую рутину с мимолётными переводческими «шабашками» на международных выставках, набрёл я как-то в уютных закоулках итальянских стендов на милую синьорину бальзаковского возраста. Сегодня, спустя много лет, можно признаться, что вконец осатанев от собственного «байронизма», именно с её помощью решил я, понуря голову, вернуться в спасительное лоно рода людского и на деле осуществить житейское «стерпится-слюбится». Перспективы открывались колоссальные: горизонт раздвигался до упора, и все проблемы решались одним махом. Даже прерогатива выбора местожительства оставалась за мной: или реальная четырехкомнатная квартира с тараканами в Москве, или виртуальная фазенда с фазанами в окрестностях Рима. Более всего поражала мое воображение проектная площадь ее холла: она равнялась ста квадратным метрам. Оставалась самая малость — сделать этот выбор.

И тут мне пришла в голову счастливая идея переложить бремя ответственности на Володю с Мариной. Томимый туманными перспективами грядущего брака по расчету, я пригласил их в дипломатический дом моей суженой на Кутузовском.

— Конечно, мы приедем и скажем свое мнение, но вот жениться или нет, — резонно уточнила Марина, — это уж ты должен решать сам.

К сожалению, из-за загруженности четы в тот раз смотрины сорвались. Но после отъезда Марины Володя заезжал к нам дважды. В первый раз — с той самой красоткой из концерта, во второй — с Севой Абдуловым. И, пока хозяйка хлопотала на кухне, а мы с Севой нацеливались на литровую «Столичную» из «Березки», Володя отправился в разведку. Быстренько обозрел просторные покои, цепким взглядом оценил антураж моего шикарного временного пристанища и, вернувшись в гостиную, бросил:

— Да, женщина, слов нет, самостоятельная. Только, зная тебя, боюсь, что долго не выдержишь.

А я словно этого только и ждал: как гора с плеч свалилась. И однажды вечером, когда осенний дождь срывал последние листья с грустящих тополей, покинул эти дипапартаменты навсегда.

А Володя еще долгое время продолжал уговаривать Мишель вернуться в Москву, фиктивно восстановить наш брак и вытащить меня во Францию. Он делал это, даже не всегда ставя меня в известность. Увы, на сей раз французская рассудительность одолела русскую стихийность. Годы брали свое...

* * *

Февраль восьмидесятого кружил над Москвой синие метели, втягивая нас в свой жутковатый сказочный сюжет. Смерть летала над крышами домов, иногда заглядывая в чьи-то окна запорошенной боярыней Морозовой. Как всё-таки живёт она близко — Смерть, и какое раздолье для неё — зима! До чего ей к лицу этот кисейный новобрачный убор! Для кого-то февраль этот был самым последним в жизни. Оказалось — и для тебя, Володя.

В моей потрёпанной холостяцкой жизни возникло некое юное существо непонятных кровей и происхождения, с чьей помощью я судорожно пытался оживить полинялый узор судьбы. В ту февральскую ночь пьяной стайкой из ВТО сбились мы в безалаберной арбатской квартире — лежбище московской богемы, в которой дефицит стульев компенсировался избытком спальных мест. «Позвони Высоцкому, он хотел тебя видеть», — мимоходом сообщил мне Сережа Богословский. Да, недавно они вместе «отдыхали» на даче Бабека, и Володе захотелось, чтобы я туда приехал. Мы уже не виделись больше года. Сорвалось: у Сережи не было с собой записной книжки, а наизусть телефона моего он не помнил. Сколько их у меня сменилось за те последние непутёвые мои годы — телефонов, адресов, подруг?! В тот вечер у Бабека мы так и не встретились, но я хорошо запомнил Володины слова, сказанные им Богословскому: «Какой все-таки трагической судьбы человек — Давид».

Это был последний привет от тебя, но я прореагировал вяло. Облезлый хозяйкин попугай устало таращился из клетки, откуда-то забредший котяра путался под ногами, путались мысли в хмельной толчее. «Позвоню, непременно как-нибудь позвоню», — подумал я нерешительно. И звонки, — правда, не настойчивые — были. Твое отсутствие обнаруживалось или тревожными длинными гудками, или незнакомыми голосами очередных вахтенных по врачебной коммуне, поселившейся на Малой Грузинской. Называть им себя не хотелось из гордости. Ведь я и понятия не имел о твоем последнем роковом недуге — наркомании...

Хотя мог бы и догадаться.

Был, кажется, апрель или май 1977 года. Предварительно созвонившись с Мариной, я заехал к ней на Малую Грузинскую. Володя появился примерно через час. Его сопровождал целый выводок юных шестерок во главе с личным врачом Анатолием Федотовым. По суховатой отстраненности Марины было видно, что она, подобно мне, видит эту компанию впервые. Хотя все они были трезвы, какое-то странное взвинченное возбуждение кружило их по квартире. Федотов не понравился мне сразу: фамильярен, самоуверен, лишен той сдержанной серьезности, которая сразу отличает уверенного в себе специалиста. Зависимость Володи от этого человека бросалась в глаза, хотя причина ее и оставалась загадкой. Но я заметил, как покоробил Володю топорный комплимент, сделанный им Марине. Порыскав, о чем-то шушукаясь, по комнатам, странная ватага вскоре умчалась, прихватив с собой и Володю. Вернулся он уже один. Выглядел очень странно: взвинченность уступила место отрешенности. Казалось, человек пришел к себе домой и некстати наткнулся на шапочных знакомых.

Я обратил внимание на его глаза, словно задраенные наглухо заслонками расширенных зрачков. Марина пыталась растормошить Володю, но тот был грустен и задумчив, разговор не клеился. Он был как бы сам по себе в своем измерении, мы сами по себе — в нашем. Таким отчужденным и заторможенным я не видел Володю никогда, хотя о моем присутствии он и помнил.

Вскоре передо мной появилась непочатая бутылка коньяка, которую он принес из кухни. Чуть погодя присел на диване и, ни слова не говоря, обнял меня. Так, в обнимку, и просидели мы молча с полчаса. С тоски и недоумения я потянулся к бутылке. Чем больше я пил, тем яснее понимал, что с Володей происходит что-то скверное, хотя мысль о наркотиках в голову и не пришла. К тому же сбивало с толку и спокойствие, если не сказать беспечность, Марины. Кому, как не ей, было судить о симптомах наркозависимости, жертвой которой столько лет был её старший сын Игорь. В тот же вечер она была в прекрасном настроении и, казалось, ничего подозрительного не замечала.

В гордом одиночестве оприходовав бутылку, я легко дал хозяевам уговорить себя переночевать у них. А Володя, поспав лишь несколько часов, уже с пяти утра был на ногах — превозмочь дремоту Времени мог только этот гибельный ритм. Позже Марина скажет: «Он берется за столько дел сразу, что непонятно, как до сих пор не надорвался».