Тонкая красная линия - Джеймс Джонс

— Да нет, зачем же. Занимайтесь этим сами. А я лучше погляжу, как там организована очистка местности.

— Слушаюсь, сэр. — Стейн поднял ладонь к козырьку. — Эй, Бек, Уэлш, со мной. — Джорджа Бэнда он оставил с пришедшими офицерами.

… Удар обрушился на Стейна уже после полудня. Нельзя сказать, что он оказался для него полной неожиданностью. Первый и третий взводы, разделавшись с противником в японском резервном лагере и захватив там несколько тяжелых минометов и пару пушек, развернули оборону по гребню занятой высоты, прикрывавшей крайне опасные подходы со стороны «туловища Слона». Тем временем вторая рота вместе со вторым взводом под командой Толла продолжали очистку территории от остатков противника. Когда они покончили с этим, второй взвод занял позицию резерва, в тылу у двух других взводов, вторая же рота тоже выдвинулась к вершине, только правее, оттянув также один взвод в резерв. Единственным существенным событием за это время было прибытие воды и продовольствия — в течение добрых получаса все только этим и занимались. Когда же все дела остались позади, когда немного спала жара и почувствовалось уже приближение вечера, подполковник Толл вызвал к себе капитана Стейна.

— Я принял решение отстранить вас от командования ротой, Стейн, — Толл сразу взял быка за рога. Лицо его, еще моложавое англосаксонское лицо, казавшееся даже более юным и более привлекательным, чем стейновское, сейчас было суровым и строгим.

Стейн почувствовал, как сильно забилось у него сердце. Он ничего не ответил Толлу, только все время думал о том, как ловко он провел сегодня этот бросок через «туловище Слона».

— Дела передайте Джорджу Бэнду, — продолжал Толл, не ожидая ответа. — Я уже приказал ему. — Он замолчал, ожидая, что ответит Стейн.

Но тот только коротко бросил:

— Слушаюсь, сэр.

— Нелегкое это дело, — снова заговорил Толл, — принимать вот такое решение. Да только, судя по всему, не получится из вас настоящий строевой командир. Я ведь очень тщательно все взвесил, вы не думайте…

— Это из-за того, что вчера получилось? — спросил наконец Стейн.

— Частично и из-за того. Но, в общем, не только. Дело в том, что у вас просто нет этакой командирской настойчивости, жесткости, если хотите. Весь вы какой-то мягкий. И самое главное, что эта мягкость у вас в душе сидит, так сказать, в самом нутре заложена. А настоящий офицер должен быть весь словно на каркасе. На жестком, предельно натянутом каркасе. И никаких эмоций! Таких, как у вас. Повторяю вам, я это все тщательно обдумал и взвесил.

Непонятно почему, но Стейн вдруг подумал о своем писаре Файфе, которого вчера ранило, о всех этих бесконечных перебежках, которые им вчера пришлось сделать, и еще о том, что, кажется, уже привык думать о Файфе как о неврастенике. Не зря же он когда-то сказал их полковому офицеру по кадрам, что этот парень как-то уж слишком чувствителен ко всему, слишком болезненно восприимчив и вряд ли когда-нибудь сможет стать хорошим строевым офицером.

Не думает ли Толл то же самое сейчас о самом Стейне? Как все странно! И что сказал бы обо всем этом его отец, отставной майор времен первой мировой войны? Размышляя таким образом, Стейн молча стоял перед подполковником, и неожиданно его снова охватило какое-то почти забытое со школьных времен ощущение, похожее на вину или стыд за то, что ему так здорово влетело. Он никак не мог отделаться от этого ощущения, и все это вдруг показалось ему очень смешным.

— На войне людям приходится рисковать жизнью, а кое-кто и погибает, — продолжал Толл. — Тут уж ничего не попишешь, Стейн. И настоящий офицер спокойно мирится с этим фактом, он всегда должен уметь правильно взвесить и эти потери, и то, ради чего они понесены. Вы же, по-моему, этого сделать не в состоянии.

— Мне действительно не доставляет удовольствия видеть, как гибнут мои люди. — Стейну показалось, будто он слышит со стороны, как горячо прозвучали его слова…

— А кому это нравится? — перебил его подполковник. — Во всяком случае, уж не настоящему офицеру. Но он должен уметь при этом трезво смотреть на подобные вещи. А в определенной обстановке и сам идти на это. Даже приказывать, если требуется… — Стейн опять промолчал. — Во всяком случае, — продолжал Толл, — это мое право — принимать такие решения. И я его принял.

И снова Стейн, будто со стороны, наблюдал за собой, ожидая, как же он поступит. Сперва ему вроде бы захотелось попытаться объяснить подполковнику, почему он поступил именно так, а не иначе — ведь были этот долгий марш через джунгли, бросок на «туловище Слона», выход роты навстречу наступавшему батальону и ее успех, который оказал столь действенную помощь Толлу. И еще то, что вчерашний бой (Толл отлично знал об этом) был его первым в жизни боем — он впервые оказался под огнем, что сегодня все уже было иначе, он уже не так беспокоился, убьют кого-нибудь или нет. Скорее всего, Толл ожидал от него именно этих слов, вероятно, он даже хотел, чтобы Стейн высказал все это и тем самым дал бы ему хоть какое-то основание для пересмотра своего решения и возможности оставить его на прежней должности. А может быть, все вовсе и не так, и Толл даже не думал о том, чтобы оставить его в своем батальоне. Как бы то ни было, но Стейн промолчал. Потом он вдруг неловко (ему так показалось) ухмыльнулся и сказал:

— А ведь в какой-то степени, подполковник, все то, что вы говорите, даже похоже на маленький комплимент. Вы не находите?

Не ожидавший такого поворота, Толл даже поперхнулся и, вытаращив глаза, какое-то время сидел молча. Стейну тоже не хотелось добавлять что-нибудь к сказанному, и он молча стоял перед начальством. Тем более что, по правде сказать, он вовсе не был уверен в правоте своих слов, даже, пожалуй, точно знал, что это не так: он отлично понимал, как понимал это и Толл, что и само мнение о нем, и то, какими словами оно было сформулировано, никак нельзя отнести к разряду комплиментов.

— Я считаю, — наконец заговорил Толл, — что из всего этого не следует устраивать повод для лишних разговоров. У меня нет ни малейшего желания пачкать репутацию батальона. Во всяком случае, до тех пор, пока я им командую. Так что в вашей аттестации и личном деле мы все эти тонкости опустим. Тем более что ни о трусости, ни о профессиональной непригодности речь ведь не идет. Поэтому предлагаю вам подать рапорт на имя начальника военно-юридической службы в Вашингтоне с просьбой о переводе в его распоряжение. Скажем, по причине нездоровья. Рапорт ваш я поддержу. Вы ведь юрист по образованию, не так ли? Кстати, вы уже успели подхватить малярию?

— Нет, сэр.

— Ну, это и не важно. Организуем все, как надо. Тем более что подхватить эту гадость вы еще успеете. Кроме того, я представлю вас к «Серебряной звезде». И постараюсь, чтобы командование в этом нас поддержало.

У Стейна вдруг возникло непреодолимое желание оборвать его, отказаться от награды, и он уже сделал было движение рукой, но тут же передумал, и рука его безвольно повисла вдоль тела. На кой это черт, в конце концов? Какая разница? Что же касается Вашингтона, то Стейну он даже нравился. Так что чего уж там.

Движение руки не прошло незамеченным для Толла, но его лицо по-прежнему оставалось бесстрастным.

— Вы также получите и «Пурпурное сердце», — добавил он.

— Это за что же?

Подполковник молча оглядел его.

— Ну, хотя бы за ту большую ссадину, — сказал он неторопливо, каким-то бесцветным голосом, — которую вы ухитрились получить, когда прятались вчера за валунами. — Предвосхищая возможные возражения, он быстро поднял вверх руку. — А если вам и этого мало, то я вижу у вас еще и царапины на руках, хотя, правда, они плохо видны под грязью. — И он снова нагло уставился Стейну прямо в лицо.

Неожиданно капитану, неизвестно почему, захотелось заплакать. Может быть, потому, что он не мог долго ненавидеть, даже такого человека, как Толл. А уж если ты такого человека не можешь ненавидеть… Но он пересилил себя.

— Слушаюсь, сэр, — только и ответил он Толлу.

— Я думаю, что лучше всего вам отправиться прямо сейчас, вместе с первой группой раненых и пленных. — Голос подполковника был все таким же бесцветным. — Зачем вам здесь теперь болтаться? Чем скорее со всем этим покончим, тем лучше. И для вас, и для всех остальных.

— Слушаюсь, сэр. — Стейн отдал честь, повернулся кругом. Он снова увидел себя как бы со стороны — разбитого, униженного. Значит, поедем в Вашингтон. Нельзя сказать, чтобы он был против. Господи, что за город! Война сделала его самым оживленным, самым горластым, самым богатым, разросшимся словно на дрожжах, центром страны. А ведь ничего там, в этом городе, кроме бумаг, и не производят…

Группа солдат с несколькими носилками уже была готова двигаться вниз, туда, где их ожидали санитарные джипы, чтобы перебросить раненых еще дальше, в госпитали. Стейн не спеша зашагал в их сторону.