Избранное - Хуан Онетти

— После супа или бульона, — ответил Ларсен.

Женщина молчала.

Порыв ветра настойчиво, раз и еще раз, налетел на домик — огонь в печурке поник и задрожал. Кунц, скрестив руки, обхватил себя за плечи.

— Где вы были? — спросил Кунц. — Мы думали, вы пошли с визитом к Петрусу.

— К сеньору Петрусу, дону Херемиасу, — поправил Гальвес.

Ларсен обратил к нему свою улыбку, но Гальвес, уже не глядя на него, гасил сигарету в тарелке. Яростно кружа над крышей, ветер налетал на домик; все смолкли, угнетенные сознанием огромных просторов, движущихся туч. Женщина поставила на стол тарелку с супом и отогнала собак от ног Ларсена.

— Разрешите приступить, — сказал Ларсен и принялся зачерпывать ложкой; перед ним — мужчины, две пары наблюдающих глаз, позади скулящие собачки и враждебно настроенная женщина. Он перестал есть, поглядел на дощатый угол, часы, вазу с длинными зелеными стеблями. — Весьма благодарен. По правде говоря, я был не слишком голоден. Просто подумал — недурно бы поесть чего-нибудь горяченького. И тогда мне пришло в голову заглянуть к вам.

— А мы тут толковали, что вы, наверно, пошли к Петрусу, — быстренько проговорил Кунц, — и что старика вы, уж во всяком случае, не застанете. Я думаю, он вернется не раньше следующей недели.

— Ладно, нам это все равно, — засмеялся Гальвес. — Они мне не дадут соврать. А я сказал, что нам-то все равно, кого вы собираетесь навестить в усадьбе Петруса.

— Гальвес, — предостерегла женщина позади Ларсена.

— Да-да, мы, простите, подумали, — сказал Кунц, — что вы могли в обеденное время пойти к старику, чтобы предупредить его.

— Несмотря на дождь, — прибавил Гальвес. — Что вы наверняка пошли в усадьбу сообщить старику, что у меня есть одна из фальшивых акций, и вас застиг дождь.

— Гальвес, — строго сказала женщина за спиной Ларсена.

— Именно так, — сказал Гальвес, — что вы идете в усадьбу предупредить старого Петруса или его дочь. И я сказал, и все мы говорили, что это вполне возможно. — Он поднял стоявшую у него между ногами пузатую бутылку с водкой и наполнил три стакана, не касаясь их, звонкими, хлеставшими сверху струями, на сей раз не скаля зубы, но с неизменным выражением веселья в складке розоватого рта; и сжатые его губы без улыбки казались голыми, словно он только что побрил их. — Говорили, что вы идете под дождем предупредить и что предупреждать бессмысленно. Потому что старый Петрус знает это лучше нас самих, знает куда раньше, чем узнали мы. Мы все говорили это, сначала один, потом другой, все повторяли. И я еще сказал, что если это так, если вы идете в усадьбу, мокнете под дождем, только бы выполнить свой долг — в конце концов, не зря же я вам каждое двадцать пятое число записываю шесть тысяч песо — и поднять тревогу, то вы, возможно, оказываете мне услугу, и, возможно, я уже давно желаю, чтобы кто-нибудь оказал мне подобную услугу.

Ларсен мягко отодвинул пустую тарелку, закурил сигарету и наклонился к столу, чтобы выпить налитый Гальвесом стакан.

— Еще чего-нибудь хотите? — спросила женщина.

— Благодарю вас, сеньора, я ведь уже сказал. Я пришел попросить у вас, как милостыни, чего-нибудь горячего.

— Мне пришло на ум, что вы, пожалуй, придумали какое-нибудь новшество для увеличения доходов от верфи, — сказал Кунц, почти заглушая тихий смешок Гальвеса. — Еще что-нибудь, кроме строительства и ремонта судов.

— Например, пиратство или работорговлю, — подсказал Гальвес. Кунц поднял свой стакан, прикрыл глаза и запрокинул голову.

Грязные, потрескавшиеся руки женщины убрали тарелку Ларсена. Собачки молчали — вероятно, заснули на просторном ложе. Ветер свистел где-то далеко, запинаясь, и всем было слышно, как он движется туда-сюда, колеблясь, какое принять решение.

— Проблема состоит в том, чтобы узнать, есть у нас в Росарио агент или нет, — сказал Гальвес. — Мы могли бы удвоить объем операций, держать там бригаду лоцманов, чтобы они приводили суда на верфь. Мы могли бы купить себе моряцкие фуражки, могли бы толковать всерьез о бушпритах, носах, фок-парусах, бизань-парусах и бизань-мачтах. Могли бы играть в морской бой на кедровом столе в зале дирекции.

Он пил, небрежно развалясь в плетеном ветхом кресле, равнодушно обратив крупные свои зубы кверху, к закопченным доскам потолка.

— Как начался дождь, — сказал Кунц, — мы подумали, что нам не хочется идти на работу после обеда. В самом деле, ничего нет спешного. У моего друга книги все в ажуре, а сметы, которые я должен рассчитывать, могут подождать. Думаю, вы могли бы нам это позволить. Останемся здесь, будем пить, слушать дождь и беседовать о Моргане и Дрейке[34].

— Ваше мнение? — спросил Гальвес.

Ларсен допил стакан и протянул руку к бутылке, чтобы налить себе еще водки; он чувствовал, что губы у него кривятся в глупой ухмылке, что голос его прозвучит неуверенно. Женщина прошла мимо него, обогнула стол и Гальвеса и остановилась, приблизив лицо к влажному оконному стеклу: она была широкая, уютная и так ласково глядела на стихающий дождь.

— Теперь у меня стало легче на душе, — сказал Ларсен; он без страсти смотрел на затылок женщины, на вьющиеся отросшие непричесанные пряди. — Да, теперь лучше. Не из-за супа — за него, конечно, спасибо — и не из-за водки. Немножко, может быть, из-за того, что мне разрешили сюда зайти. Теперь мне легче, потому что час назад я остро почувствовал беду: как будто это была моя беда, как будто она постигла меня одного и я ношу ее внутри и буду носить без конца. Теперь я вижу, что она где-то в стороне, она занялась другими, — тогда все становится как-то легче. Одно дело — хворь, другое — чума.

Он выпил полстакана и улыбнулся навстречу улыбке, которую Гальвес послал ему сверху вниз, улыбке опасливой, выжидающей. Женщина все стояла у него за спиной, опустив голову, смутно враждебная.

— Пейте, — сказал Кунц. — Слушать дождь, потом соснуть после обеда. Чего еще надо?

— Да, — сказал Ларсен. — Теперь мне легче. Но всегда есть какие-то дела, которые надо делать, хотя сам не знаешь зачем. Очень возможно, что я вечером пойду в усадьбу и скажу старику про фальшивую акцию. Вполне возможно.

— Это не имеет значения, я же вам сказал, можете говорить, — возразил Гальвес.

Женщина оторвала взор от ненастья за грязным стеклом; она положила руку на спинку старого кресла за затылком Гальвеса и наклонила к столу белое почти веселое лицо.

— Старику или дочке, — вполголоса сказала она.

— Старику или дочке, — повторил Ларсен.

ВЕРФЬ-IV

ДОМИК-IV

Была как-то — хотя точно никто не знает, к какому моменту этой истории следует ее отнести, — неделя, когда Гальвес отказался выйти на работу.

Первое утро без него, вероятно, было для Ларсена подлинным испытанием в ту зиму; после этого всяческие терзания и сомнения переносились легче.

Ларсен в то утро пришел на верфь около десяти, поздоровался с профилем Кунца, рассматривавшего альбом с марками на чертежном столе, и с тревогой вошел в свой кабинет. Заменив одну стопку папок другой, он до одиннадцати пытался читать под стук капель внезапно разразившегося дождя, которые рикошетом отскакивали от разбитых оконных стекол. «Я должен беспокоиться только о себе, ни о чем другом; вот я, унылый, продрогший, сижу за этим столом, меня гнетет дурная погода, злосчастье, грязь житейская. И все равно мне хочется, чтобы этот дождь лил на других, чтобы он, так же неохотно, стучал по их крышам».

Ларсен тихонько поднялся и подошел к двери — посмотреть, что делается в зале. Гальвеса не было. Кунц, глядя в окно, пил мате. Ларсену стало страшно, что отсутствие Гальвеса — это уже навсегда, что оно будет началом конца того бреда, который он, Ларсен, принял, как факел, от неведомых ему прежних главных управляющих и который обязался поддерживать до момента непредвиденной развязки. Если Гальвес решил отказаться от игры, эта зараза, возможно, подействует на Кунца. И тому, и другому, и женщине с ее животом и собачками — им можно не видеть мира, окружающего мира, прочих людей. Но ему уже нельзя.

Ларсен выждал почти до полудня, но Кунц не подошел к двери Главного управления. Дождь перестал, и грязная мгла подступила к окну, не входя внутрь, не удостаивая войти. Ларсен отложил папки и подошел к окну — высунул в туман одну руку, потом другую. «Не может этого быть», — повторял он про себя. Конечно, лучше бы все то, что ему предстоит, произошло раньше, когда он был помоложе, лучше бы ему для этого быть в ином душевном состоянии. «Но выбирать нам никогда не дают, лишь потом узнаёшь, что мог выбирать». Он погладил курок револьвера под рукой, вслушиваясь в суровую тишину; Кунц подвинул стул, зевнул.

Возвращаясь к столу и пряча револьвер в приоткрытый ящик, Ларсен почувствовал, что у него мелко дергаются рот и щека. «Если он будет издеваться, я его оскорблю, а полезет драться, убью». Он нажал на кнопку звонка, вызывая управляющего по технике.