Игра в Тарот - Алексей Грушевский

Каифа, коротко посовещавшись с окружившим его собранием раввинов, поднялся на ступени и сказал, дерзко глядя в глаза прокуратору:

— Суд синедриона состоялся, мы требуем его наказания.

— Вы требуете, чтобы я его наказал? — спросил Пилат.

— Да, требуем. Мы и народ. Весь народ — Каифа торжествующе показал на огромную, дышащую ненавистью и жаждой крови толпу.

— Хорошо, спуститесь вниз и подождите. Я после короткого совещания вынесу вердикт — улыбнулся прокуратор.

Каиафа спустился к раввинам, которые его тут же окружили и начали что-то живо обсуждать. Еуша остался один перед опустевшим троном, прокуратор удалился за ширму позади кресла, откуда до Еуши отчётливо доносились голоса находящихся там людей.

— Какое положение в городе? — спрашивал прокуратор.

— Город объят мятежом. Мы блокированы. Гарнизон заперт в башне Антония. Вокруг дворца и башни собрались толпы фанатиков. Кроме того, они обложили дворец и башню вязанками промасленного хвороста. Если они их подожгут, дворец и башня окажутся в кольце огня — послышался голос Руфия.

— Они не станут жечь башню, она рядом с храмом, огонь перекинется на него — отвечал Пилат.

— Возможно, но наш дворец вдали от их священных мест.

— Основные наши силы в башне, даже если они и смогут пробиться сквозь толпу, то мы потеряем её и все запасы, хранимые в ней. Но даже если из башни и пробьются к нам, то они, возможно, придут уже на пепелище — рассуждал прокуратор. — Вы послали за подкреплениями?

— Да, двух конных вестовых. Их растерзала толпа. Поэтому пришлось посылать пеших, в обычной одежде. За городом, они получат коней.

— Когда придёт помощь?

— Через пять — шесть часов.

— Итак, нам надо продержаться шесть часов. Это возможно?

— Думаю, что нет, прокуратор, они жаждут крови немедленно. Промедление может дорого стоить.

— Но не бросать же начатое? Он перспективен, как Вы думаете, Руфос?

— Если бы не был перспективен, то и не началось бы такое. Его боятся. Сейчас толпа против него, но её настроение переменчиво. Завтра будут помнить только, что он один поднялся против всего клира. Чем больше его ненавидят сейчас, тем больше возлюбят завтра. Если удастся сохранить ему жизнь, то….

— Но ведь можно его казнить и воскресить. Думаю, что это только прибавит ему авторитет — Еушу до нервной дрожи пронзил чарующий голос прекрасной колдуньи.

— Видишь ли, моя многомудрая Зара, оживший мертвец — прекрасный экспонат египетского цирка, но негодный игрок в публичной политике — съязвил Пилат.

Еуша так и видел его хитрую улыбку. Полный сарказма ответ Зары не заставил себя ждать:

— Неужели мудрый прокуратор думает, что этими людьми можно править посредством публичной политики? Как он мыслит здесь диспуты, свободу мысли, уважительное отношение к чужому мнению? Они жаждут лишь знамений и чуда, чтобы не думать и подчиняться. Они погрязли в невежестве и суевериях, подавляющих разум. Сотворите им кумира, и делайте с ними что хотите. Хотите — стройте бани, хотите — водопровод.

— Моя милая философиня, наверное, ты права, но… пойми, что я буду делать с ожившим мертвецом? Посажу его в синедрион? Свергну Ирода и поставлю на его место? О да, для этих мест, возможно, это то, что надо, но ведь в Риме засмеют! Моя задача внедрить в эту дикую страну хоть какое-то подобие римских гражданских институтов, а они, увы, совершенно не предусматривают наличие столь неординарных методов, и, тем более, подобных субъектов.

— Как жаль что римляне, совершенно не ограничивая себя в притязаниях, так ограничивают себя в средствах — разочарованный голос Зары был полон скорби и искреннего сожаления.

— Извините, что я вмешиваюсь, но надо решать — послышался голос Руфоса. — Нам придётся его казнить. Я предлагаю его бичевать. Это сохранит ему жизнь и не позволит утверждать, что Вы, прокуратор, игнорировали их законные требования.

— Хорошо, попробуем. Зара, ты можешь облегчить его страдания?

— Конечно, я смочу плети вытяжкой из сока маковых бутонов.

— И что будет?

— Как только снадобьё проникнет в кровь, он впадёт в беспамятство и перестанет чувствовать боль.

— Он не заснёт?

— Нет, он будет как пьяный.

— Он будет похож на наказанного бичеванием? Это не вызовет подозрений?

— Твои палачи знают своё дело, пусть он будет весь в крови. Можно раздирать кожу, а не разрывать скрытую под ней плоть. Чем больше будет поверхностных ран, тем быстрее снадобьё проникнет в него. Он будет окровавленным, не способным прямо стоять, шататься и падать, одним словом — не в себе. Чем не человек потрясённый экзекуцией до потери сознания и находящейся на гране между жизнью и смертью? Есть только одна тонкость, под воздействием зелья, когда его опьянит дурман, он перестанет кричать. Но если его бичевать перед этой ширмой, то, что стоит поставить человека с громким голосом за ней? — похоже, Зара уже всё продумала.

— Ну что ж, пусть будет так — заключил прокуратор.

Он вышел к толпе, сел в кресло, и в наступившей тишине, выдержав долгую паузу, объявил, что, уважая мнение синедриона и в знак почтения к местным традициям и верованиям, он предаёт Еушу казни — бичеванию.

В ответ толпа взорвалась беспорядочными криками. Были и вопли радости — что, наконец-то накажут смутьяна, был и ропот возмущения — недостаточной степенью наказания, но больше всего из толпы исходил утробный ропот нетерпеливого ожидания интересного представления.

Притащили бревно, поставили на площадке рядом с креслом, прямо рядом с ширмой. Еушу обнажили, посадили на колени перед вертикально стоящим бревном и связали его руки за ним, так что он упёрся своим лицом в порыжевшие от крови многочисленных жертв дерево, а колени попали в выдавленные бесчисленными узниками лунки в горизонтальных опорах этой плахи.

И снова в наступившей тишине Еуша услышал, как над ним засвистел старательно раскручиваемый палачом бич, но прежде чем он коснулся его, Еуша почувствовал, как его спину орошают срывающиеся с орудия казни обильные капли чего-то липкого.

Свист оборвался хлёстким шлепком. Еушу пронзила немыслимая боль, словно в его спину впились десятки ножей. Не успел он прийти в себя, как удар повторился, потом ещё, и ещё… И тут Еуша понял, что боли больше нет. Он чувствовал, как бич своими свинцовыми бляхами касается и рвёт его тело, но как-то отстранённо, словно его спина стала деревянной.

Скоро по нему разлилось тепло опьянения, его захлестнула слабость и необыкновенная радостная, кружащая голову, лёгкость, которую, он никогда прежде не испытывал от вина, женщин и славы….

И, странное дело, он встретил её приход с безумным ликованием, как будто соприкоснулся с чем-то давно знакомым, лишь позабытым в сумрачной суете последних лет своего существования, радостно снова открываясь тому, с чем он не встречался уже, казалось, целую вечность, настолько давно, что уже позабыл о её существовании, но что, как он сейчас понимал, всегда только ждал и желал.

Было легко, необычно легко, настолько легко, что он вышел из своего тела, и паря, всё выше и выше, ликуя, созерцал происходящие под собой.

Он смотрел и смотрел радостно и отстранённо, как, внизу, усердные палачи бичуют залитого кровью какого-то несчастного, мотающего в забытье безвольной головой. Как за ширмой огромный человек, в такт ударам бичей, что-то есть силы, напрягаясь, открывает свой рот. Как беспокойная Зара, смотрит и смотрит в непрозрачный бархат занавеси, прямо туда, где происходит казнь, как будто она могла что-то разглядеть сквозь неё. Как сурово и внимательно наблюдает прокуратор, с презрительной и брезгливой улыбкой, за беснующейся у подножия его трона за цепью легионеров ликующей толпой.

Поднимаясь, всё выше и выше, он видел, как несчастного узника отвязали и поволокли по ступенькам к толпе, оставляя кровавый след на белизне мрамора. Как цепь легионеров расступилась, и комок окровавленной плоти вынесли прямо к отшатнувшимся от него раввинам. Как вставший прокуратор показывает на него, и что-то говорит, торжественно подняв руку. Как раввины, нерешительно переминаясь, уже собрались идти прочь….

Наверное, он так бы и улетел, навсегда, в сверкающую высь, вскоре совсем потеряв из виду и радостно забыв все эти совсем уже ему не интересные картины пустой суеты внизу, если бы не Зара. Когда израненное тело опять втащили вверх и положили у подножия трона, она вышла из-за ширмы, с широким тазом в руках, и стала лить на несчастного какую-то жидкость, торжествующе гладя на раввинов. Тот час же он стал тяжелеть, и, низвергнувшись вниз, очнулся запертым в изломанном теле, распластанным перед прокураторским троном, и сквозь помутневшие зрачки увидел, как недавняя удовлетворённость на лицах раввинов, сменяется ненавистью. Они глядели своими пылающими злобой глазами куда-то поверх его, и он понял, хоть был и не в силах двинуть своё бесчувственную одеревеневшую плоть, чтобы проследить их взгляды, что так смотреть они могут только на Зару.