Железо и кровь. Франко-германская война - Андрей Владимирович Бодров

оставленных французской армией казармах или любых зданиях, способных исполнить их роль. В крупных городах на квартиры среди обывателей размещались преимущественно офицеры, и большинство из них вело себя вполне корректно. Находившийся в Версале британский военный корреспондент писал: «Я не могу перестать думать о том, насколько опасно было бы иметь так много имущества в доме, занятом при схожих обстоятельствах французскими, русскими, да даже нашими собственными солдатами. Несмотря на все немецкие реквизиции, необходимо признать личную честность их солдат, и порой это признают даже французы»[701].

Сложней приходилось сельским районам. Впрочем, многие немецкие солдаты сами были вчерашними крестьянами, что нередко заставляло их проявлять сочувствие к семьям, у которых их ставили на постой. Известны случаи, когда германские солдаты не только стремились по возможности меньше стеснить хозяев, но даже предпринимали попытки помочь по хозяйству[702]. Депутат Национального собрания Поль Жозон свидетельствовал: «Деревня пострадала очень неравномерно. Некоторые изолированные или расположенные среди лесов уголки, где пруссаки опасались встречи с франтирёрами, пруссаков даже не видели, и всякие реквизиции их миновали. Напротив, сельские коммуны вдоль путей следования пруссаков были обложены огромными реквизициями»[703].

Дисциплина германских войск намного хуже поддерживалась в зоне боев и на маршах. Отнять что-то у французского крестьянина на марше, чтобы тут же съесть или выпить, за воровство не считалось[704]. Чаще немецкие войска всего все же платили за реквизированное, подтверждая факт соответствующими расписками. В том, что выходило за пределы обеспечения насущных повседневных потребностей, солдаты обычно уважали чужую частную собственность. Стоит отметить, что и французская армия порой вела себя в собственной стране не лучше. Грабеж местных жителей сопровождал передвижения французских солдат с самого начала войны, и от месяца к месяцу ситуация только ухудшалась. У крестьян даже появился термин «французские пруссаки» — так обозначали соотечественников, которые вели себя подобно жестоким оккупантам[705]. В некоторых случаях немецкие военные и вовсе вынуждены были снабжать продовольствием местное население, оставшееся без средств к существованию[706].

Помимо реквизиций, как организованных, так и «диких», оккупационные власти активно использовали и такой инструмент воздействия, как денежные контрибуции с деревень, городов, округов и даже целых департаментов. Контрибуции налагались не только в связи с акциями неповиновения или сопротивления, но и по самым разнообразным мотивам: от компенсации за ущерб изгнанным из Франции немцам до покрытия расходов за газовое освещение осаждавших Париж немецких войск. Контрибуции отличались своей произвольностью и заведомой невыполнимостью для многих городов и округов. Чтобы расплатиться с налагаемыми контрибуциями, многим муниципалитетам приходилось выпускать займы и залезать в долги, одна только выплата процентов по которым была равна их годовому доходу[707].

Оккупационные власти, по всей видимости, сознательно вовлекали муниципальные власти в постоянные переговоры по поводу натуральных и денежных выплат, используя старый как мир метод кнута и пряника. Адвокат Арман Сюрмон, описывая ситуацию на территории департамента Сарта, отмечал постфактум: «Что нас поразило, быть может, больше всего <…>, так это ситуация постоянного торга, принимавшего все мыслимые формы»[708]. Целью было выжать из оккупированных как можно больше, что заставляло последних в этой связи задаваться вопросом о состоянии финансов самой Пруссии. Самая неблагодарная роль выпадала муниципальным властям кантонов, которым приходилось выступать посредниками между оккупационными властями и своими сельскими коллегами в вопросах выполнения немецких требований.

Французское правительство грозило серьезными последствиями всем тем, кто пойдет на сотрудничество с оккупационными властями[709]. Это ставило местное население иногда перед сложной дилеммой. В декабре 1870 г. департамент Эна, например, оказался обладателем сразу двух префектов: немецкого и французского. Последний, представляя правительство «национальной обороны» в свободной, северной части департамента, требовал безусловного выполнения только своих распоряжений и от муниципалитетов на занятой немцами территории, грозя возможными последствиями для их глав. Чтобы успокоить последних, немецкие пропагандисты не преминули напомнить, что выполнение распоряжений оккупационных властей никак не будет преследоваться после войны и что подобная «амнистия» будет прописана в будущем мирном договоре (подобная статья и правда была в Пражском договоре 1866 г. по итогам австро-прусской войны). В итоге местные власти сплошь и рядом мудро следовали слегка циничному совету «Курьер де ля Шампань»: «Что делать, если выбор — французский или прусский расстрел? Избегайте того, угроза которого ближе»[710]. Впрочем, грозные окрики из Тура не подкреплялись реальными репрессиями.

Нередки были случаи, когда даже не занятые еще немецкими войсками коммуны и округа подчинялись распоряжениям немецкой администрации и выплачивали требуемые ею контрибуции. Власти города Вервен и одноименного округа на севере департамента Эна, в частности, пошли на это именно для того, чтобы немецкие войска не входили на его территорию, не размещали гарнизоны и не устраивали реквизиций. Более того, они отправили делегацию в Лан на переговоры с прусским префектом, дабы выторговать сокращение контрибуции в три раза, и тот, стоит отметить, любезно пошел им навстречу[711].

Немецкие власти широко задействовали, говоря словами адвоката Сюрмона, и принцип «солидарности по цепочке», когда «кантон отвечал за коммуну, округ за кантон, а город Ле-Ман — за весь департамент». Именно этот принцип коллективной ответственности позволил немцам, в частности, добиться выплаты контрибуции даже с той части департамента Сарта, которую они были вынуждены очистить вслед за подписанием перемирия в феврале 1871 г.[712] «Периметр влияния» немецких властей, таким образом, простирался дальше непосредственно оккупированной территории. Однако стоит отметить, что эта зыбкая граница устанавливалась сразу же там, где ощущалось хотя бы отдаленное присутствие французских войск.

Впрочем, в целом ряде случаев французское население вполне охотно снабжало немцев продовольствием и товарами. Отчасти этим немцы были обязаны той дурной славе, что шла впереди них благодаря бойкому перу французских журналистов. В восприятии рядовых французов угроза репрессий захватчиков далеко превзошла ее реальные масштабы, преломляясь самым причудливым образом. Некоторые крестьяне, например, отказывались гнать скот на продажу в города, поскольку считали необходимым «сохранить хоть бы что-то для пруссаков, которые-де сжигают дома, в которых не нашли ничего поесть»[713].

Сопровождавший наступавшую на Париж армию американский генерал Шеридан писал в своих мемуарах: «Было странно наблюдать, с каким пылом французы старались наполнить желудки своих непримиримых врагов, с каким рвением мэр и другие чиновники содействовали реквизициям»[714]. Сотрудник парижского Коллеж де Франс, вулканолог Фердинанд Фуке оставил схожее свидетельство по итогам поездки через департаменты Эр-и-Луара и Орн. Жалуясь на войну, здешние крестьяне, тем не менее, признавались, что «благодаря пруссакам они прилично заработали, продав тем продовольствие намного дороже того, что они могли бы получить со своих соотечественников». Фуке саркастично констатировал: «Война, таким образом, не