Рукопись, найденная в чемодане - Марк Хелприн

Раскачиваясь и мыча, мы почти неизбежно сваливались со своих шатких деревянных стульев и опрокидывали столы, уставленные той едой, с которой вели неравную битву. Но мне это нравилось – нравилось, даже когда мы всю ночь проводили в корчах, меж тем как немецкие воздухоплаватели взрывали свои аэростаты у нас в животах. Мне нравилось это, поскольку это было трудно и поскольку все, что трудно, то хорошо.

Смеджебаккен смотрел на это иначе. В конце концов, он привык питаться сухариками и молоком.

– По-моему, вам это нравится, и я полагаю, что вы сумасшедший. Полагаю, что я сам сумасшедший, если позволяю вам выбирать забегаловки. Каждый раз, когда мы там едим, это оказывается битвой при Марне.

– В этом городке только один ресторан, – объяснял я ему, радостно галлюцинируя от боли в желудке. – Здесь вообще всего одно здание.

Каждый вечер я «выбирал» ресторан, и каждый вечер было то же самое. Желудки наши были подобны солдатам в зимней баталии, и я по сей день помню эти сражения так ясно, словно время застыло. Даже ящерицы норовили выстроиться в шеренгу сразу за границей света от пламени в жаровне, чтобы проследить за тем, что мы закажем на ужин.

В Рио мы запаслись лекарствами. Я открыл счет в банке, нашел квартиру и все устроил так ладно, что начал нервничать. Квартира была небольшой и элегантной, ее гостиная выходила на террасу, искусно обставленную миниатюрными цитрусовыми деревцами в кадках и геранями. Их запаха было достаточно, чтобы любой помешался от счастья, и в той же мере я рад был слышать шум волн, нежно накатывающихся на берег. Когда в гостиной соорудили по моему заказу книжные полки, я отправился в английскую книжную лавку. При мне и сегодня все то, что я тогда купил, – карманная версия (правда, карманы требовались вместительные) одиннадцатого переиздания «Британники», полный Оксфордский словарь, священные тексты, греческие трагедии, Гомер, Шекспир, сочинения по истории, Клаузевиц, «Собрание стихотворений» У. Б. Йейтса, Ветхий Завет, «Божественная комедия» Данте на итальянском, работы Паньоля, которого я ставил выше Колетт или Пруста, и еще 495 книг.

Если у каменного балконного ограждения тебя не смаривал струящийся кверху запах, то можно было видеть линию прибоя, белый песок пляжа и сотни лежащих на солнце полуобнаженных женщин. Ясными ночами звезды в спокойном великолепии усыпали все небо, а луна, когда была полной, пролагала по заливу перламутровую дорожку, освещая воды сиянием, выхватывавшим из тьмы волны, которые теплый ветер гнал в сторону берега.

Кухня моя была хорошо оборудована и намеренно примитивна: дверь наподобие балконной выходила на задний двор, а сток был прямо в полу. У меня имелись письменный стол, лампа, бюро и полка с писчебумажными принадлежностями, но не было телефона.

– И чем вы собираетесь здесь заняться? – спросил Смеджебаккен, когда мы сидели там в свете увядающего дня.

– Почему вы спрашиваете?

– Слишком уж здесь хорошо. Вы помрете от безделья. Знаете, как оно бывает во Флориде?

– Я рассчитываю бросить вызов.

– Кому?

– Местному населению. Ради искоренения всех кофейных плантаций в Бразилии.

– Это вам не осилить, сами же понимаете.

– Вы правы.

– Тогда что же вы будете делать?

– Просто жить.

– Так не бывает, – сказал Смеджебаккен. – Вам требуется что-то такое, от чего вам могло бы захотеться избавиться.

– Воспоминания?

– От них избавиться невозможно.

– Может быть, женюсь и обзаведусь детьми. Начну все сначала. А пока буду читать, ходить на пляж и стараться не растолстеть.

– Вы и так худы как жердь.

– После двух недель на кебабах из тапира каждый будет худым как жердь. Но это не может продолжаться вечно, а мы с вами в том возрасте, который располагает к полноте.

– Мне все равно, – сказал Смеджебаккен. – Я семейный человек, и мне не надо беспокоиться о двадцатилетних девчонках, которым хотелось бы, чтобы я выглядел как раб на галере.

– А что вы собираетесь делать?

– Вы знаете, что я собираюсь делать. Мы сядем на корабль в Глен-Ларне. А потом исчезнем.

Наутро после того, как мы провернули наше дельце, я проснулся, зная, что никогда больше не увижу Нью-Йорка. В каком-то отношении это было благословением, а в каком-то – нет. Я слышал, что город этот утратил все свое очарование. Он всегда был не очень-то легким местом, но его жители умели возместить это грубоватой искренностью и теплотой, с которыми я расстался, когда они были в полном расцвете.

В последнюю свою поездку на поезде я взирал на лица соседей по вагону и изучал их выражения почти с такой же благожелательностью, как если бы рассматривал фотографии давно прошедших времен. Они не знали, что являют собой фотографию. Они не понимали хрупкого фона своих жизней – бриза, шелестящего листвой на Юнион-сквер и в Центральном парке; солнечного света, жарко отражающегося от окаема золотистых окон, от водных баков на крышах, от паутины пожарных выходов. Они, казалось, совершенно не осознавали присутствия в своей жизни города, со всеми его милыми моему сердцу памятными местами, пусть и без мемориальных досок на фасадах.

Я любил этот город. В некотором роде он заменил мне семью. Я оставлял его и возвращался обратно так много раз, что мое к нему чувство не могло не быть любовью. Я видел его во время войны, видел его богатым, изобильным и восторженным, видел его в серых металлических тонах, каким он представал после вьюги, – и видел его во время Депрессии, когда на его улицах горели костры, как на дорогах, ведущих из средневековых городов.

Я любил его, а теперь уезжал прочь. Вбирая в себя тысячи улиц и перекрестков, которые покидал навсегда, я погрустнел, но не забыл о ценности мгновения, которое позволяет плести пряжу времени. Хоть и пугающе скоротечное, оно дает жизнь всему тому, что кажется навсегда утраченным. И теперь оно хранит в памяти образ любимого города, вернуться в который мне уже не суждено.

Когда я вошел в банк, электричество так и потрескивало во мне, подобно грозе, в которой никогда не прекращаются молнии, а их вспышки танцуют так же, как дождевые капли на пропитанном солнцем пруду. Я опасался, как бы из-за меня не заработала сигнализация.

Занять Осковица, спросив у него, что он думает об экзистенциализме, показалось мне явно недостаточным. Покинув клеть, я снова направился к нему. Увидев меня, он съежился от страха.

– Шерман, – сказал я, – Бабуин шлет тебе поклон.

– Кто? – спросил Осковиц.

– Бабуин.

– Кто это – Бабуин?

– Бабуин, кавалер ордена Британской империи четвертой степени.

– Не знаю, о ком это ты толкуешь, – сказал Осковиц, начиная входить в то отрешенное состояние, к которому он прибегал, когда не хотел со мной разговаривать.

– Бабуин говорит: Л, вотри себе в башку лосьон для загара; Б, открой свое сердце для любви женщины, которая тебя любит; Ф, научись пускать лошадь в галоп и напополам разрубать тыквы самурайским мечом; и, Е, когда будешь счастлив, пошли воздушный поцелуй молочному поросенку в витрине мясной лавки.

– Кто такой этот Бабуин? – вопросил он с необычной для него требовательностью.

Я ткнул себе в грудь большим пальцем.

– Это я, Шерман, я. Это я – Бабуин. Я работаю на тебя. Бабуин работает на тебя. И сегодня Бабуин собирается завершить штабелировку в клети сорок семь.

– Славно, славно, – сказал он. – Завтра сможешь заняться штабелировкой в клети сорок восемь.

Для него это было весьма значительным моментом, и я полагаю, что он полагал, будто и я полагаю это весьма значительным моментом. Я улыбнулся, как Чеширский кот, и протанцевал обратно в клеть 47, а когда ворота за мною защелкнулись, мне в этом клацанье послышался прекрасный звук – и я увидел небо, распростертое великолепным круглым ковром, полным невинной синевы и разбросанных там и сям хлопковых облаков.

Я давно спланировал точную последовательность действий: сдвинуть стены, опустошить сердцевину, сбросить слитки и восстановить внешний периметр. По окончании этого процесса почти невидимая крышка шахты, пропиленная мною в мраморном полу, будет завалена тоннами золота, а в клеть 47 никто, скорее всего, не наведается в течение нескольких лет.

Никогда в жизни не наслаждался я так сильно физическим трудом, как в те восемь часов, в течение которых скармливал бруски золота прожорливой пасти шахты, сооруженной Смеджебаккеном. Сбросив несколько сотен слитков, я уверился, что Смеджебаккен находится внизу, на запасном пути, и принимает их. Если бы его там не было, они бы уже не лезли в трубу.

Еще четыре сотни, и я начал чувствовать усталость, но чем сильнее становилась эта усталость, тем неистовее разгоралось во мне пламя решимости. Меня омывали волны наслаждения, порождаемые этим небывалым напряжением. Мышцы мои сжались и зудели, как у того, кто в полную силу потрудился сверхурочно, и это заставляло меня задумываться, буду ли я назавтра в состоянии пилотировать С-54 в Ньюфаундленд, как мы планировали.