Новый Мир ( № 10 2007) - Новый Мир Новый Мир

Мария Елиферова. Смерть автора. М., “Гаятри”, 2007, 232 стр.

Также филологическая проза. И тоже автора, более известного литературной общественности в качестве критика и литературоведа. На сей раз это роман. Причем детективный. Великолепно выстроенный. Если давать точное определение, то это филологический исторический детектив-мистификация, содержание которого в точности соответствует заглавию. В нем расследуется… смерть автора. Причем понимать сие следует в двойной кодировке: с одной стороны, чисто фактически. Роман, завуалированный, как это и полагается настоящей мистификации, под документальный, начинается с констатации смерти романиста Алистера Моппера. Естественно, насильственной. И при помощи монтажа (привет Шкловскому!) различных документов — рецензий, дневников персонажей и прочих записей — автор “Смерти автора” пытается подобраться к причине трагедии исходя из анализа написанного Моппером романа и сложившейся вокруг литературной ситуации. Что естественным образом приводит к возникновению литературоведческого кода. Ибо постепенно становится понятно, что смерть автора наступила от руки героя, вернее — его прототипа, который появляется на страницах произведения и открыто признается читателям-обывателям в том, кто он такой и каковы настоящие мотивы его поступков, но остается абсолютно неуловим и безнаказан. Ибо правда оказывается фантастичней вымысла. Прототип романа о вампирах — настоящий вампир, находящийся с Моппером в симбиотической связи, — поставляет ему творческую силу в обмен на кровь. Елиферовой, романистке-дебютантке, удалось создать изящную и выверенную литературную конструкцию — детектив, исследующий фундаментальные литературоведческие категории.

При этом текст читается легко и вполне предназначен для широкого читателя. Кроме того, метод, по которому он написан, подлежит экстраполяции на иной материал. Что обещает со временем возникновение серии “филологических детективов”, предназначенных для достаточно узкой, но все же не маленькой целевой аудитории. Можно констатировать успешное начало проекта.

Сухбат Афлатуни. Ташкентский роман. СПб., “Амфора”; “ТИД Амфора”, 2006, 239 стр. (“Русская премия”).

Небольшое, но очень емкое произведение ташкентского поэта и прозаика, дебютировавшего вместе с Вадимом Муратхановым и Санджаром Янышевым как участник “ташкентской поэтической школы”. Это роман-мистерия, опирающийся на огромный культурный подтекст, без знания которого он может быть воспринят лишь с одной — внешней, стилистической — стороны. Да, действительно, это пряная проза, густой восточный настой которой будоражит “нездешностью” читательское воображение. Но роман интересен не этим, а своей оптикой. “Ташкентским” он назван не потому, что его автор акцентирует местный колорит, а потому, что создает такую модель мировой культуры и мировой истории, которая имеет Ташкент в качестве смыслового центра. Он работает на поле мировой культуры (той самой, о которой тосковал Мандельштам и отсутствие ощущения каковой провинциализирует русскую прозу). На поверхности — перед нами история узбекской девушки с двумя именами. Одно — Лаги — узбекское, другое — Луиза — немецкое, которым нарек ее отец в честь своей погибшей во время Второй мировой немецкой возлюбленной. Но судьбы людей, в этой истории участвующих, образуют некое единство, простирающееся далеко в прошлое, в область мифов, старинных культов, исповедуемых на территории древнего Узбекистана, и в будущее, ибо ребенок Лаги, ровесник автора, в последней сцене, спустя двадцать лет после событий романа, показан в культурном контексте, породившем ту самую ташкентскую поэтическую школу, о которой так много говорили несколько лет назад. Роман — попытка автора сказать нечто о собственных культурных истоках, соединить биографический и общекультурный подтекст, что размыкает его границы и превращает в итоге в некий “сверхтекст” вроде символистского. В его структуре реализована утопия, о которой говорит один из героев: “Мы живем <…> ради будущего, о котором никто не знает. <…> В котором общая память, ею все насыщается, как сладкой едой, и один на всех виноградник, под ним усадят султана”. Сына Лаги зовут Султан, и в последней сцене романа утопия оказывается воплощена.

Александр Ильянен. Бутик Vanity. Тверь, “Kolonna Publications”, 2007, 288 стр.

Что есть событие? Насколько дробным может быть повествование? Периодически прозаиков посещает мысль о неестественности сюжета. Действительно, “осюжетивая” жизнь, прозаик невольно совершает над ней насилие, вычленяя из ее потока события и скрепляя их в некое условное образование, и называемое сюжетом. Двадцатый век нарушает эту инерцию. Ильянен, вслед за Джойсом, Андреем Белым и Пильняком, экспериментирует над самой повествовательной тканью: повествование представляет собой как бы ряд моментальных снимков. Каждый момент жизни героя показан как самодостаточное состояние, совокупность импульсов и переживаний, мимолетных мыслей, столь эфемерных, что их можно лишь обозначить, но не охарактеризовать. Это проза, состоящая из инфинитивов и существительных, изредка позволяющая себе полные синтаксические конструкции. Задача читателя — продвигаясь от фиксации к фиксации, самостоятельно выстроить из них сюжет.

1 Автор этой “полки” приносит Владиславу Кулакову извинения за описку, досадно вкравшуюся в его предыдущий обзор, опубликованный в № 7 “Нового мира”.

ЗВУЧАЩАЯ ЛИТЕРАТУРА. CD-ОБОЗРЕНИЕ ПАВЛА КРЮЧКОВА

БОРТ СЕРГЕЯ ФИЛИППОВА

Принимают образ эти звуки,

Образ милый мне…

Михаил Лермонтов.

му никогда бы не пришло в голову расшифровать поэтическое название

своей студии или, точнее, своего рабочего места. На гослитмузеевских аудиоизданиях, подготовленных им, обычно где-нибудь в уголке проставлялось таинственное “Борт СФ”, но все и так знали, почему “борт” и кто стоит за этими инициалами. ...Тесный подвал во Вспольном переулке, заставленный звукозаписывающей аппаратурой, был не просто одним из помещений музейного отдела звукозаписи, это был хрупкий и надежный мир, волею обстоятельств оказавшийся “ниже уровня моря”, словно на борту подлодки, соединивший в себе рабочее место, творческую лабораторию, хранилище фондов и жилье хранителя.

Здесь пахло магнитной пленкой, старой бумагой, коктебельскими травами и киммерийским воздухом. За исключением сеансов звукозаписи (а на “Борту СФ” побывали многие известные и неизвестные писатели, оставившие тут свой голос), здесь круглосуточно играло радио — симфоническая музыка, станция “Орфей”. Капитаном, бортпроводником и бортмехаником этого места был красивый, всегда загорелый, улыбающийся крепкий молодой человек, немного похожий на заграничного актера, с одной стороны, и тутошнего ковбоя-южанина — с другой. Приглядевшись, вы замечали, насколько он стремителен и одержим свом делом, насколько доверчив и доверителен. Говоря о своих героях, он нежно и бережно-щеголевато выговаривал их имена полностью: Олег Иванович, Давид Самойлович, Борис Алексеевич, Эмма Григорьевна…

Если вы оказывались в этой “подводной лодке” впервые, то сразу же попадали в счастливую и ответственную ситуацию: с вами делились чем-нибудь сокровенным и немедленно-ревниво ждали реакции — оценено ли, понравилось ли? Это могла быть редкая пластинка, фрагмент готовящейся к изданию записи, необычный крымский камушек или фотография моря, сделанная в Судаке. А может, и просто глоток крымского вина, бутылку которого хозяину подарили старинные знакомые, конечно же, как он говорил, “дивные люди”. Не из семьи ли Олега Даля вынес он это определение, где оно ежедневно звучало, когда еще были живы Ольга Борисовна и Елизавета Алексеевна1?

Звукорежиссера, звукооператора, реставратора и инженера Литературного музея Сергея Николаевича Филиппова (1961 — 2004) не стало ровно три года назад, он ушел из жизни почти сразу же за Львом Алексеевичем Шиловым, которому был сподвижником, у которого многому научился и находясь рядом с которым в течение долгих лет нашел свой, отдельный путь в странном ремесле/искусстве, удачно поименованном звукоархивистикой.

Волею обстоятельств я недавно познакомился с его последними работами — вдова поэта Давида Самойлова, Галина Ивановна Медведева, которой Сережа помогал готовить вечера памяти (и вообще помогал своими знаниями и вкусом к звуку), показала мне уникальное — сугубо рукотворное — трехдисковое издание звукозаписей Самойлова. Оно представляет из себя обзор избранных материалов Всесоюзной студии грамзаписи и фирмы “Мелодия” за тридцать лет, выглядит как изящно оформленный бокс с самодельным, но очень аккуратным справочником-буклетом внутри2. Тираж этого издания мне неизвестен. Знаю только, что он не превышает десяти экземпляров и находится у тех людей, которых Сергей Николаевич уважал и любил. В надежных, стало быть, руках. Например, в руках Елены Цезаревны Чуковской.