Избранное - Ганс Носсак

Иными словами, д'Артез с самого начала решил отказаться от наследства, теперь это ясно как день, и, приняв другое решение, он, пожалуй, обманул бы все наши ожидания. А медлил он с отказом, для него само собой разумеющимся, исключительно из-за дочери.

Друзья, видимо, обстоятельно обсудили этот вопрос. Ламбер, естественно, тоже был за отказ, в связи с чем весьма резко отозвался о фирме «Наней» и о семействе Наземанов. В сущности, оба и не сомневались, что Эдит одобрит намерение отца. Но д'Артез боялся прежде всего, как бы она из преданности ему не приняла решения, о котором впоследствии, возможно, пожалеет. И только поэтому против их обыкновения он столь обстоятельно обсудил свое чисто личное дело с Ламбером.

— Мы, таким образом, вторгаемся в жизнь другого поколения, а это нам не положено, — будто бы сказал д'Артез.

Ламбер предложил, чтобы д'Артез согласился получить единовременно некую сумму, которая фирме «Наней» так или иначе ущерба не причинит. Тем самым он раз навсегда порвет как с фирмой, так и с семейством Наземанов.

— Если же вы с Эдит никак этих денег не хотите, — заметил он, — передай их в дар жертвам нацизма или бывшим узникам концлагерей.

Однако предложение это было категорически отвергнуто д'Артезом.

— Если бы даже я решился на подобную полумеру, такое пожертвование пошло бы только на пользу фирме «Наней». Пусть, если это им нравится, рекламируют свою продукцию прелестными девичьими ножками, но не фальшивыми благодеяниями.

Был, наконец, еще вопрос, о котором д'Артез весьма неохотно и с величайшей деликатностью отважился поговорить с дочерью, опасаясь оказать на нее давление или тем более оскорбить ее чувства. Речь шла о семье Эдит Наземан, о ее, стало быть, матери, разведенной жене д'Артеза, об отчиме, а также сводных брате и сестре.

— Ничего не попишешь, она ее мать, — сказал д'Артез Ламберу, — а говоря о семье Эдит, нельзя не вспомнить ее отчима и его детей, от этого никуда не уйдешь, в общем и целом она чуть ли не двадцать лет прожила с ними и выросла среди них.

Ламбер не скрывал своей неприязни к ее так называемой семье, которую, не считая матери, он вовсе не знал. Он даже пытался впоследствии повлиять на протоколиста, чтобы тот поговорил на эту тему с Эдит.

— Разубедите ее, втолкуйте, что благодарность к ним — чувство ложное, настаивал он. — Благодарность! Глупейшее табу, удавка, от которой задыхаются многие. Можете не сомневаться, эта так называемая семья Эдит уже отъелась на ее хлебах.

Ламбер предложил д'Артезу, чтобы Эдит, выплатив единовременную сумму, навечно откупилась, как он выразился, от этой семьи. Не так уж дорого это ей станет, заверял он. Дай им пятьдесят тысяч, и они в пляс пойдут от радости. Нет, возразил д'Артез, через год-другой они ей все уши прожужжат своим нытьем, почему-де только пятьдесят, почему не сто тысяч, так уж у этих людей водится.

— Нет, деньги тут дело последнее, деньгами не поможешь. Это, к счастью, одна из тех проблем, которую каждый человек должен решать сам, рискуя даже свернуть себе шею. Со временем можно ему и подсобить, если уж очень он сиротливо себя почувствует, оттого что далеко забрел от родного муравейника, и неуютно ему станет без семейной вонищи, но решение каждый должен принять самостоятельно.

Вероятно, д'Артез выразился по-иному, слишком явственно проступает в передаче лексика Ламбера.

Как бы там ни было, д'Артез категорически отказался воздействовать на дочь и говорить с ней по этому делу. Одной-единственной репликой: «Чем ты докажешь, что мы поступили правильно?» — он привел Ламбера к молчанию.

Сама же Эдит Наземан безмерно обиделась, что отец вообще советуется с ней по поводу завещания.

— Я же знаю, папа хочет отказаться от наследства. Неужто он считает меня такой жадной? Какое мне дело до этих Наземанов? Я с ними всего два года знакома, да и то ради папы: он полагал, что так правильно. Пусть не нарадуются на свои капиталы. Надо же, какая нелепость! Папа боится, как бы со временем, когда у меня самой будут дети, я не пожалела об этом. Пусть лучше, сказала я папе, у меня не будет детей, если это связано с наземановскими деньгами.

Но все это говорилось много-много позднее. Что же до завещания, то господину Видеману еще до истечения двухнедельного срока был вручен нотариально заверенный акт отказа от наследства, не только подписанный д'Артезом, но включающий также согласие Эдит Наземан с отказом ее отца. В акте не оговаривались причины отказа, а также ни словом не упоминалось о том, как распорядиться освободившейся частью наследства. На чем сошлось семейство Наземанов и сохранили ли они при этом «столь желанный нашей дорогой мамочке мир», к теме этих записок не относится. Тем не менее существует еще и эпилог этой истории, о нем известно лишь немногим, кто видел по телевидению пантомиму, идею которой, несомненно, подсказала д'Артезу процедура вскрытия завещания.

На сцене на полу поначалу виден лишь открытый пустой гроб, крышка лежит рядом. Чуть сбоку стоит женский манекен, полногрудый, с крутыми бедрами, иначе говоря, обтянутый черным коленкором торс без головы и треножник на резиновых колесиках вместо ног. Манекен этот играл, как мы еще увидим, большую роль в замыслах Ламбера к пантомимам. Можно, пожалуй, сказать, что единственным партнером д'Артеза был манекен. У Ламбера подобная кукла стояла даже в комнате. И он уверял протоколиста, который, признаться, струхнул, впервые увидев это чудище, что нет-нет да перекидывается словом со своим манекеном. Это заставляет тебя быть реалистом, пояснил он. Эдит Наземан ненавидела манекен. Она, правда, воздерживалась от замечаний, об этом было, по-видимому, достаточно переговорено, но каждый раз, когда она входила к Ламберу и убеждалась, что манекен все еще здесь, на лице ее появлялась гримаса отвращения. И протоколист охотно верил, что присутствие манекена оказывало на их беседу определенное воздействие и даже затрудняло ее. К этому старомодному женскому торсу был прилажен вместо рук проволочный остов на шарнирах. Но для портновских ли целей — на случай модели с рукавами, как считала Эдит, — протоколист утверждать не берется. Ламбер иной раз набрасывал на проволочные руки свой плед. А по ночам уважаемой даме приходится держать мою рубашку и кальсоны, рассказывал он с ухмылкой. Она нисколько не возражает, не правда ли? И он похлопывал манекен по спине.

Как видно будет впоследствии, манекен играл в жизни Ламбера более существенную роль, чем мог предположить протоколист, считавший куклу чудаческой забавой оригинала. Скорее была права Эдит Наземан, инстинктивно ненавидевшая манекен. Но как относился к манекену д'Артез? Знать это было бы небезынтересно. Эдит утверждала, что отец обращает на него внимание не больше чем на любой другой предмет обстановки. Для папы он не что иное, как театральный реквизит в его пантомимах, считала она. Папа совсем иначе думает о женщинах, брала она отца под защиту.

Разыгрывая по телевидению пантомиму, д'Артез выходил на сцену в обычном своем строгом костюме: темная визитка, брюки в легкую полоску, черная фетровая шляпа, перчатки, трость, и, разумеется, как всегда на сцене, маленькие английские усики. Увидев открытый гроб, он робеет, но тут же, как и подобает, снимает шляпу. А увидев стоящую поодаль даму-манекен, подходит и с серьезным лицом выражает ей соболезнование.

Все происходящее описать невозможно, слова никакого впечатления не производят. Но, глядя на сцену, мигом понимаешь, что д'Артез не только выражает этой особе соболезнование, нет, он не сомневается в том, что гроб предназначен ей, и силится ее утешить. Так и слышишь, что он говорит ей: поразмыслите хорошенько, душа моя, это, пожалуй, для вас лучший выход. Без мучительных недугов, которые стоят семье немалых денег, и без излишней суеты. Право, прекрасная смерть.

Однако д'Артез глубоко заблуждается, гроб предназначен не манекену, а ему самому. О чем разъяренный манекен, видимо, и ставит его в известность. Д'Артез отступает примерно на полшага, не то чтобы от испуга или неожиданности, а так и слышишь, что он спрашивает: стало быть, мне? И указательным пальцем тычет себя в грудь.

Затем, надо думать, побуждаемый тем же манекеном, оглядывается на гроб: да, в самом деле, к изножию гроба привинчена серебряная овальная пластинка, а на ней выгравировано: «Д'Артез».

Он подходит чуть ближе, наклоняется, чтобы прочесть надпись, и, выпрямившись, легким пожатием плеч и едва заметным жестом словно бы говорит: что ж, ничего не поделаешь! Затем откладывает шляпу, перчатки и трость, подходит к гробу, оглядывает, каков он изнутри, даже пробует рукой, мягкая ли подушка. Все это, по-видимому, в известной мере его удовлетворяет, он с дружелюбной улыбкой возвращается к манекену, который все это время не двигается с места.

— Да это, конечно же, тетя Лотта! — воскликнула Эдит Наземан, когда вместе с протоколистом смотрела пантомиму по телевизору.