Т. 11. Любовь зла. Конец времён. Растиньяк-дьявол - Филип Фармер

А за решеткой я сейчас потому, что сюда засадил меня министр по злонамеренным делам. Он приказал проверить мою Кожу, и ее нашли «нездоровой». Вот он и решил, что меня лучше упрятать подальше под замок и подержать там, пока она снова не «выздоровеет». Но король…

ГЛАВА 3

Смех Люзин зазвенел серебристыми колокольчиками. Какими бы кровожадными наклонностями она ни обладала, у нее, что ни говори, был чудесный голос.

— Ну, насмешил! — проговорила она. — И как тебе, с твоими-то смелыми идеями, нравится, чтобы на тебя смотрели как на безобидного шута или просто как на больного человека?

— Точно так же, как и тебе! — огрызнулся он.

Она ухватилась за решетку на окне и так крепко сжала ее, что на тыльной стороне ее тонких удлиненных кистей набухли вены, а перепонки между пальцами натянулись, словно раздуваемые ветром шатры. Лицо ее исказилось.

— Трус! — бросила она ему. — Почему ты кого-нибудь не убил и не вырвался из этой смехотворной шкуры, в которую ссассароры обрядили тебя?

Растиньяк молчал. Это был хороший вопрос. Почему он не сделал этого? Убийство логически вытекало из его философии. Но Кожа делала его покорным. Да, какой-то частью своего сознания он понимал, что намеренно закрывает глаза на ту конечную цель, к которой медленно, но неотвратимо двигались его идеи.

А кроме того, был еще один нюанс в ответе на ее вопрос: если бы ему пришлось убивать, он не стал бы убивать человека. Его философия была обращена против амфибиан и морских приемышей.

— Насилие не обязательно означает пролитие крови, Люзин, — произнес он. — Моя философия настаивает, чтобы мы предпринимали более решительные действия и разрушали некоторые биосоциальные установления, которые лишили человека свободы и отняли у него как у личности чувство собственного достоинства.

— Да, я слышала: ты хотел, чтобы человек перестал носить Кожу. Значит, вот чего напугались твои люди, а?

— Именно, — ответил он. — И я так понимаю, что среди амфибиан реакция была такой же.

Она вспыхнула от негодования, и ее карие глаза засверкали в тусклом сиянии светлячков.

— Почему бы и нет? Кем бы мы были без наших Кож?

— А действительно, кем? — повторил он и засмеялся ироническим смехом.

— Ты не понимаешь, — сказала она серьезно. — Мы — амфибиане, и наши Кожи не похожи на ваши. Мы надеваем их совсем по другим соображениям, чем вы. Ваши Кожи лишают вас свободы: они указывают вам, как чувствовать, о чем думать. Более того, они препятствуют проникновению в ваше сознание всяких помыслов о том, что можно отказаться от коллективного труда и от слияния с природой в целом.

Для нас, амфибиан-индивидуалистов, это неприемлемо. Цель наших Кож — убедиться, что подданные нашего короля понимают его волю. Это нужно для того, чтобы мы могли действовать как одно целое и способствовать тем самым прогрессу морского народа.

Когда Растиньяк услышал это высказывание впервые, он буквально покатился со смеху. Теперь же, зная, что ей не понять ошибочность своей аргументации, он даже не пытался переубедить ее. Амфибиане по-своему были такими же узколобыми и толстокожими (игры слов здесь нет и в помине), как и жители суши.

— Видишь ли, Люзин, — сказал он, — есть только три места, где человеку можно снять Кожу. Одно — в его собственном доме, где он может повесить ее на вешалку. Другое — когда он, как мы с тобой, находится в тюрьме и поэтому не причинит вреда никому. Третье — когда человек является королем. И вот мы с тобой без Кож уже целую неделю. Мы прожили без них дольше, чем кто-либо, не считая короля. Так скажи честно: разве ты не чувствуешь себя впервые в жизни свободной?

Разве у тебя нет такого чувства, будто ты принадлежишь только самой себе и никому больше, что ты подотчетна в своих действиях только самой себе и никому другому и что тебе нравится это? И разве тебя не страшит тот день, когда нас выпустят из тюрьмы и заставят снова надеть наши Кожи? И этот день станет для нас, как ни странно, тем самым днем, когда мы потеряем свою свободу.

У Люзин был такой вид, будто она не понимает, о чем ей говорят.

— Ты поймешь, что я имею в виду, когда нас освободят и снова покроют Кожей, — сказал Растиньяк и тут же смутился. Он вспомнил, что ей предстоит отправиться в Челис, где на ее плечи ляжет одна из тех ужасных Кож с мощнейшим зарядом, которые обычно применяют к неоестествленным.

Но Люзин даже не обратила на это внимания. Она размышляла о своем последнем, но весьма убедительном аргументе.

— Вы не сможете одолеть нас, — сказала она, наблюдая за Растиньяком и стараясь угадать, какой эффект производят на него ее слова. — У нас есть оружие, против которого вы бессильны. Мы обладаем бессмертием.

Его лицо оставалось невозмутимым.

— Более того, — продолжала она, — мы можем дать бессмертие каждому, кто сбросит свою Кожу и возьмет нашу. Не думай, что твой народ не знает этого. К примеру, только за прошлый год более двух тысяч людей, живущих на побережье, отказались от своих Кож и перешли к нам, амфибианам.

Растиньяк немного смутился, услышав ее слова, но в том, что она сказала правду, он не сомневался. Ему на память пришел загадочный случай со шхуной «Le Pauvre Pierre»[34], которую обнаружили дрейфующей без экипажа, и он вспомнил свой разговор с рыбаком в его родном порту Маррек.

Заложив руки за спину, он принялся мерять шагами тесное пространство камеры. Люзин продолжала пристально смотреть на него сквозь прутья решетки. Несмотря на то что ее лицо было в тени, он видел, скорее даже чувствовал, что она улыбается. Он унизил ее, но в конечном счете победила она.

Растиньяк остановился и, подняв голову, закричал стражнику:

— Shoo l’footyay, kal v ay tee?

Стражник склонился над решеткой. При дневном свете его огромная шляпа с торчащим плюмажем была зеленой. Но сейчас, освещаемая лишь дальним прожектором и светлячком, порхавшим вблизи шляпной ленты, она казалась черной.

— Ah, shoo Zhaw-Zhawk W’stenyek, — громко отозвался тот. — Сколько сейчас времени? Какое тебе дело до того, сколько сейчас времени? — И он завершил свой выпад шаблонной фразой тюремного надзирателя, которую не смогли изменить ни тысячелетия, ни расстояния, измеряемые в световых годах: — А не пошел бы ты в одно место, а?

Растиньяк закинул голову, чтобы проорать ему нечто в том же духе, но внезапная боль в шее сдержала его. Выпалив в сердцах «Sek Рlоо!» и «S’pweestee!» (оба эти выражения довольно близки к земному старофранцузскому, так что любой языковед наверняка понял их смысл), он произнес уже спокойнее:

— Только если ты выдернешь меня отсюда на землю, mon-sier le foutriquet[35], и дашь мне в руки хорошую е'рее[36]. Тогда я покажу тебе, куда бы я пошел. Или, по крайней мере, куда пошла бы моя шпага. Я уже подумываю о красивых ножнах для нее.

У него сегодня были особые причины отвлекать внимание королевского москитера на себя. Поэтому, когда стражнику надоело возвращать оскорбления — в основном по причине его ограниченного воображения, не способного придумать новых, — Растиньяк принялся рассказывать анекдоты с прицелом на узкий умишко москитера.

— Некогда, — начал Растиньяк, — жил один странствующий торговец, чья s’fel потеряла подкову. Он постучался в дверь ближайшей крестьянской хижины и сказал…

О том, что сказал торговец, так никто и не узнал.

Сверху донесся сдавленный хрип.

ГЛАВА 4

Растиньяк увидел, как что-то громадное заслонило малую тень стражника. Затем обе фигуры исчезли. Мгновение спустя чей-то силуэт пересекся с темным решетчатым переплетением. Взвизгнули несмазанные петли, и тюремная решетка поднялась. Сверху, разматываясь, полетела веревка, и конец ее упал к ногам Растиньяка. Тот ухватился за него и почувствовал, как его вместе с веревкой мощно влекут кверху.

Когда Растиньяк вылез из колодца, то увидел, что его спасителем был ссассарор исполинского роста. Его лицо, слабо освещаемое светлячком, сидевшим на шляпе стражника, можно было назвать ортогнатическим[37], а глаза и губы — почти гуманоидными. Изо рта торчали внушительные клыки, а верхнюю часть гигантских ушей укрывали хохолки из перьев. Весь лоб до самых бровей выглядел так, будто нуждался в срочном бритье. Но Растиньяк знал, что при более сильном освещении в иссиня-черном оттенке кожи обнаружилась бы не щетина, а крохотные перышки.

— Мапфэрити! — воскликнул Растиньяк. — До чего ж я рад видеть тебя после стольких лет!

Ссассарорский великан положил руку на плечо своего друга. Сжатая в кулак, она была почти с голову Растиньяка. Он заговорил, и его голос громыхал так, будто на дне глубокого колодца кашляет лев.

— И я тоже рад тебе, мой друг.

— Что ты здесь делаешь? — спросил Растиньяк. Он гладил огромные пальцы, лежавшие на его плече, и по щекам у него катились слезы.