Тысячелетняя пчела - Петер Ярош

Он долго о нем горевал.

14

Пока мы ненадолго оставили Кристину, она затяжелела по второму разу. Юло Митрон уже не стыдился перед людьми и ходил к ней не таясь. Когда выдавалась минутка времени, он играл с сыном Иваном — в корчме и то им похвалялся. А Митронова жена Матильда совсем опустилась. Стала пить, курить. Неумытая, нечесаная, в грязном, разодранном платье, она целыми днями баклушничала на придомье и ежели кормила кур, то только затем, чтобы выменивать у Герша на палинку. Бывало, ни с того ни с сего смеялась по часу и таращилась на свой палец, выглядывавший из дырявого кармана. Люди стали чураться ее, а собственная мать и вовсе прокляла. С этой поры Юло Митрон окончательно переселился к Кристине. Она стряпала ему, стирала и обихаживала его как жена. Нередко Кристина приносила обед или ужин и оголодавшей Матильде, которая уже давно на нее не сердилась. Напротив, видя Кристину, словно бы ненадолго приходила в себя и, прижимаясь к лей, жалостливо причитала: «Кристинка моя, что бы со мной сталось, кабы не ты?!»

Однажды в обеденную пору Кристина неожиданно объявилась на мельнице. Сняв со спины сына Ивана, она остановилась у забора — свирепый пес преградил ей дорогу. Вскорости показалась Мария: она отогнала пса и, поздоровавшись с Кристиной и оробевшим мальчонкой, позвала обоих в дом. Калитку за ними тщательно заперла.

— Сегодня не мелете? — подивилась Кристина.

— Само поехал с Каролом в Кежмарок, — объясняла Мария. — Отдали мы его в гимназию после четвертого класса. Мог бы еще два года ходить в здешнюю школу, да ни один из них и слушать о том не желал… Горе мне! Совсем ребенок, а уж будет один-одинешенек. И наплакалась же я…

— И впрямь тут как-то грустно, пусто. — Кристина огляделась по сторонам. — Неужто ты здесь совсем одна?

— Марек в кухне, — сказала Мария и крикнула: — Марек, Марек, Иван пришел!

На пороге кухни показался Марек. Его одногодок Иван бросился к нему и тут же упал.

— Осторожно! — Кристина подбежала и подняла его.

Но мальчик улыбался, а встав на ноги, снова потопал. Малыши, остановившись на расстоянии шага, с минуту недоверчиво переглядывались. Потом начали бутузить друг друга и скрылись в кухне. Женщины сели возле двери на лавку.

— Ты права, Кристина, пусто здесь, — вздохнула Мария. — Самко ездит каждый день на занятия в Градок, Петер в Ружомберке, а теперь и Каролко уехал. Как отец куда отлучится, я тут с Мареком по целым дням одна. Но что делать? Вот была бы девочка жива… — расплакалась Мария.

— Не плачь, родная! — Кристина взяла ее за руку. — Не плачь, Эмочке уже не поможешь… О живых надо думать!

— И то правда, — вздохнула Мария. — Глаза я совсем выплакала, сама себе в тягость. Иной раз и мальчонок мой на меня этак чудно смотрит. Я даже отворачиваюсь… Самко ругается, да я и сама на себя злюсь, а забыть не могу… Зареклась, не хочу больше детей…

— А я вот опять! — сказала Кристина. — Второй месяц пошел… — Мария удивленно на нее посмотрела.

— Хоть бы дети были здоровые, — вздохнула она. — Пойдем, угощу вас.

Женщины встали и вошли в мельницу.

Глава седьмая

1

Не легко писать главу, в которой умирают четыре человека. Но что делать, коль было так, а не иначе? Первой ушла из жизни Ружена. С вечера легла, а утром не проснулась. Кристина до самого конца всякое утро ходила навещать ее. Мать всегда угощала дочку вкусной картофельной запеканкой, которую что ни день выпекала на большой сковороде. И вот однажды утром мать не вышла к Кристине, как ни стучалась та в дверь. Испугавшись, дочь отомкнула дом собственным ключом. Мать недвижно лежала в постели, улыбалась, но уже не дышала. Судя по всему, смерть у нее была легкая. На похоронах собралась вся семья. Поплакали, поговорили о покойнице, почтили память ее. «Вот мы уже и круглые сироты!» — вздохнула Кристина, когда они все трое, Само, Валент и она, склонившись друг к другу головами, заскорбели по матери.

В тот же год один за другим отошли в мир иной сначала Валика Гадерпанова, а вскорости и муж ее — Юлиус Гадерпан. Обоих уложил весенний грипп как раз тогда, когда по-особому зазеленела трава, затрещала, застонала земля, разворошенная ж растормошенная силой проснувшихся корешков. Гермина после отцовских похорон, крепко прижавшись к Валенту, горячо и преданно посмотрела на него наплаканными глазами и прошептала: «У меня теперь только ты и сын! Без вас я и дня не проживу!»

Вскоре после смерти родителей Гермина с Валентом распродали гадерпановские поля и некоторое время раздумывали, что делать с домом. А потом и его продали зажиточным крестьянам — братьям Барахам.

В разгар лета умерла Матильда Митронова. Как-то под вечер она захлебнулась в собственной рвоте, провалявшись до этого целый день на раскаленном от солнца придомье, где попивала разбавленную палинку и хрупала молодую кольраби. О ее бренных останках честь по чести позаботились Юлиус Митрон и Кристина. Похоронили ее, убрали могилу, и Юло вытесал большой крест с именем покойной. Прошел без малого год, и Юло Митрон женился на Кристине. Тем временем она родила второго ребенка — дочку Жофию. Юло усыновил обоих детей, дал им свое имя и гордо возгласил: «Теперь весь мир наш!»

2

Само Пиханда не ведал покоя: у него все время было такое ощущение, будто трещит и лопается по швам кожа — вот-вот он из нее выскочит или выколупнется, словно косточка из сливы.

Дела семейные теперь были таковы, что он мог бы жить поспокойнее, отдохнуть беспечно, полентяйничать — ведь прежде так мечталось об этом. Мария была сама доброта, да еще по-прежнему привлекательна и красива. Сын Самко, закончив лесоводческое училище, стал лесоводом и работал помощником лесника в недальнем урочище на Черном Ваге. У Петера истекли годы ученичества. Оба сына стали зарабатывать и делать подарки родителям, а при надобности помогали и деньгами. Словно договорившись, каждый месяц поочередно посылали брату Каролу небольшие суммы на его учение в гимназии. Младший, Марек, пошел в первый класс и учился хорошо. Мельница работала без перебоев, и нехватки в обмолоте не было. А Само все чего-то недоставало. Перед Аностой, перед братом или женой он делал вид, будто внешний мир мало занимает его. Но Марию трудно было провести: она видела, как он жадно читает «Работницке новины» и «Нáродне новины»[113], как что-то выискивает в них и мучится над прочитанным. У случайных путников, заворачивавших на мельницу, он выспрашивал, что делается в Пеште, в Вене, в Прешпорке, в Кошицах, Кежмарке, Ружомберке или Микулаше. Снова зачастил в корчму к старику Гершу. Тому уже помогал внук, сын дочери Марты, который явно походил на покойного Йозефа Надера и тоже звался Йозефом. В корчме Само прислушивался к разговорам: то за одним столом, бывало, посидит, то за другим. Пил он мало, никогда не напивался. Все, похоже было, присматривается к чему-то, а к чему, должно, и сам не знал. Одни вещи обрели определенность, другие лишь угадывались. Железнодорожная сеть Словакии, насчитывавшая почти две тысячи километров, проникла во все ее уголки. Многие знали, иные предполагали, да и те, кто лишь порой наезжал в Словакию, без особого труда понимали, что централизованная государственная власть в Пеште, с общевенгерским законодательным и исполнительным правом, крепко держит в руках и экономику венгерского государства и что словацкая национальная область лишается своей самостоятельности. Ни для кого не было тайной, что у словаков нет ни политических прав, ни материальных средств, чтобы действенно отстаивать интересы собственного национального хозяйства. Во втором десятилетии двадцатого века дерзкий венгерский капитал обнажил оружие и беспощадно боролся за рынок страны, за овладение всей ее экономической жизнью. Венгерский капитал явно одержал в стране победу над чужим капиталом — австрийским или каким-либо другим. Рабочие подвергались жестокой эксплуатации. Возникали картели и монополии. Банки сказочно богатели, финансовые учреждения плодились как комары над стоялыми водами. Конкуренция между предпринимателями росла, производство концентрировалось. Каждые несколько лет вспыхивал мировой экономический кризис, непременно охватывавший и Австро-Венгрию. Месяцами падала стоимость акций на биржах. И затем снова все устремлялось вспять, снова разражался экономический бум, дабы в свой черед смениться новым кризисом в результате перепроизводства. Усиливалась мадъяризация народов, населявших Венгрию. Из вечера в вечер и крестьянам в корчме у Герша приходилось решать новые сложные задачи своего хозяйства. Они вздорили, ругались, а порой и рукам давали волю. Как-то однажды один из старомильцев[114] ушел домой с ножом под лопаткой. А что было делать более прогрессивно мыслящему собеседнику, раз он никак не мог убедить того, что сельскохозяйственное производство становится интенсивным, что богатые крестьяне, помещики и крупные землевладельцы оптом закупают машины и механизмы, что исчезают целинные земли и на поля ложатся первые искусственные удобрения. «Сожрут нас, проглотят, разорят и высмеют!» — кричал не один мелкий крестьянин в тоске и страхе перед помещиком. Толпы работников, батраков бродили по стране, предлагая дешевые услуги. Богатые богатели, бедные беднели. Тяжкое экономическое и социальное положение последних всколыхнуло народы Венгрии. Люди кочевали по стране, многие устремлялись за ее пределы.