Удав и гадюка - Д. Дж. Штольц
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Никогда в своей жизни Юлиану не доводилось видеть демонических воронов, ибо в мире их осталось ничтожно мало. Однако благодаря уму, тяге к наукам и памяти Офейя заняла свое место среди почитаемых богов, впрочем, как и каладрии поселились в библиотеках и домах мудрости, где занимались переводами, переписью книг и ведением летописей. К сожалению, вместе с великим умом они получили и хрупкость, которая не позволяла им применять себя где-либо, кроме как в работе с бумагами.
Третьей фигурой, завершающей ряд слева, был человеческий бог Прафиал – седовласый старец в просторных одеждах, руками касающийся короны на голове. Она олицетворяла власть и магию. А в середине короны блестел камень, позолоченный, как и пальцы божества. Магия жила в каждом демоническом существе, но лишь люди – и только они – были способны в полной мере пользоваться заклинаниями.
Четвертое божество имело облик широкоплечего мужчины, одетого в доспехи древних эпох и укрытого шкурами, – это был Химейес. Мраморный меч в его руках острием упирался в постамент. Химейес покровительствовал оборотням, невольным обладателям вспыльчивого нрава. И пускай разновидностей оборотней было множество, самым распространенным считались волки, и оттого бог был, по их мнению, именно что волчьим. Химейес олицетворял мужскую воинственную силу и плодородие.
Предпоследним на каменном постаменте стоял Гаар. И выглядел он, к улыбке Юлиана, как половина cовета бессмертных, то есть высоким, худым, с характерно вытянутым лицом и длинным носом. Его шея пряталась за стоячим воротником плаща, который распахивался от груди и открывал узкие шаровары и заправленную в них рубаху. От одного его плеча к другому вилась позолоченная цепь, а в руках сиял золотой кубок. Гаар являл собой долголетие, здоровье и был богом вампиров и веномансеров, способных противостоять ядам и изобличать почти любую отраву своим чутким носом.
Ну а самой последней была статуя Зейлоары – богини наслаждения и покровительницы поэтов, музыкантов, писателей, танцоров и всех тех, кто своим искусством утолял телесный и душевный голод. К шее суккуба устремлялись витые рога, а легкая накидка укрывала чувственное тело, которое взывало ко всем самым жарким желаниям даже сквозь складки мрамора.
«Что такое все ранее мной увиденное, – думал Юлиан, – по сравнению с Золотым городом? Да и что такое весь мир?»
А потом он вспоминал историю этого города, лежащего на костях тысяч и тысяч, и ненадолго остывал, чтобы разжечь свой восторг вновь. Ему чудилось – все золото мира, усилия всех некогда живущих зодчих, скульпторов и рабов применили к тому величию, которое было здесь, в Золотом городе, ощущалось в каждом барельефе и каждой статуе.
Так он и шел, и разглядывал все вокруг. По широкой аллее звонко цокали копыта лошадей. Натужно пыхтели рабы, которые несли на плечах шесты паланкинов. К золоченым вратам, которыми оканчивалась аллея Праотцов, со всех улиц стекались люди и демоны, шуршали дорогими одеждами, сверкали драгоценными камнями, пока в конце концов не пропадали на подступах к дворцу, за стенами, где раскинулся огромный парк с подстриженными кустами, широкими дорожками и россыпью фонтанов.
Пока Илла Ралмантон продолжал торопливо стучать тростью под неожиданно начавшимся снегопадом, Юлиан, прищурившись, поднял глаза выше. В некотором волнении он разглядывал, как острые шпили трех монументальных башен дворца вспарывали свинцовые тучи. Дворец рос, дворец давил… Всей темно-серой громадой башен с завешенными окнами он нависал над текущим внутрь его чрева народом, будто пожирая его, как гигантский левиафан.
Еще на подходе к главной башне-ратуше Юлиан стал разглядывать черную стену, выполненную в виде древесной коры. И только когда свита советника прошла через арку и попала в зал, он понял: это не стена. Это и был ствол дерева! Из центра холла к высокому куполообразному потолку тянулся колоссальный платан: кривой, с узловатыми ветвями, усыпанными серыми листьями и белоснежными цветами размером с мужскую кисть. Ветви его обвивали красные ленты.
Это дерево было безмолвным свидетелем еще времен Слияния, когда небо на Дальнем Севере, по легендам, расчертила голубая полоса и из треснутой ткани мироздания излилась Нега. Сколько же ему было лет? Три тысячи? Пять тысяч? Никто не знал, ибо древо это, когда Морнелий Основатель в 236 году воздвиг здесь, на холме, деревянную крепость, уже стояло древним старцем, таким же высоким, широким и скрюченным, и глядело на гагатовые равнины печальным, старым взором. Поговаривали, что корни черного платана простирались на многие мили вокруг, якобы до самой Праотцовской пущи, а еще на заре этого мира юронзии, занимавшие тогда половину материка, подносили ему кровавые жертвы с молитвами о богатом урожае и славной войне.
На плечо замершему Юлиану легла едва ощутимая рука Латхуса. Тот поначалу счел, что резко отставший раб хочет сбежать. Но нет… Он лишь вздрогнул от неожиданности, растерялся и, не спуская зачарованного взгляда с древа, словно во сне последовал за советником.
С Иллы уже снимал плащ его камердинер, отряхивая от налипшего снега. В светлом зале тихо кружили снежинки. Юлиан наклонился и поднял упавший к его ногам белоснежный лепесток, растер тонкую и нежную кожицу, будто проверяя, уж не иллюзия ли это. Потом задрал голову и увидел, как высоко-превысоко, на верхних этажах, ходят люди. Вдоль стен, окружавших черный платан, располагались закрытые беседки, где придворные могли отдохнуть от чужих глаз и обговорить какое-нибудь не очень щепетильное дело.
– О, достопочтенный Ралмантон! – послышался далекий голос.
Из коридора вынырнул мужчина в воздушных темных одеждах, окруженный свитой, и направился к Илле. Лицо его закрывала золотая маска. Древесные корни выходили за овал лица и скрывали уши и лоб, а желтые зубы маски напоминали переплетенные между собой ветви. Через узкие щелочки на советника смотрели глаза, похожие на янтарь. Голову мужчины покрывал алый шелковый шарф, опутывающий шею и затем спускающийся по спине к ногам.
– Почтенный Дзабанайя Мо’Радша из Нор’Мастри, – холодно сказал Илла. – Вы очень быстро вернулись со своей родины.
– Увы, дела вынудили меня, только ступившего на порог дома, сразу же отбыть назад! – глаза в маске мягко улыбнулись, ничуть не уступая исходящей от советника мрачности. – И сейчас я здесь, размышляю, как привезти в Бахро снег для дочери, который она так долго хотела увидеть, – посол тихо рассмеялся. – Я искренне рад, достопочтенный советник, что вам уже ничего не угрожает!
– Быстро же расползаются змеи новостей. Мне будет интересно узнать, кто рассказал о том, о чем история должна молчать.
– Увы… – быстро отозвался Дзабанайя, чтобы сгладить углы. – Это не прямой слух, разнесенный кем-то определенным, тут я уверен. Все, о чем шепчутся, произрастает из догадок. Кто-то видел, как вы понимаете, подводу, которая отбыла от дома, где вы принимали посла Нор’Эгуса. Так что моя осведомленность проистекает из облака слухов, а не от одного доносчика. В свою очередь, дабы сильно не томить вас, хочу признаться, что искал встречи с вами, достопочтенный Ралмантон.
– Чего же вы хотите? – Илла Ралмантон пошел дальше, глухо стуча тростью по коврам.
Посол вновь поравнялся с ним, продолжая разговор.
– Может быть, мы сегодня сможем провести приятную беседу наедине в моих покоях, достопочтенный Ралмантон? Я приехал с важными вестями из Бахро. Вам будет интересно услышать и сделать свои выводы!
– Вы должны знать, что я более не ночую во дворце.
– Думал, вы сделаете исключение… – Дзабанайя улыбнулся еще ласковее, чтобы смягчить исходящий от советника холод. В его глазах стоял немой вопрос.
– Нет, – развел широким рукавом Илла, держась одной рукой за трость. Затем добавил чуть мягче: – Но вы можете навестить меня в моем доме сегодня, ближе к полуночи. Если у вас при себе, конечно, не будет ни нелепых даров, ни наемника-криоманта под видом прислуги.
– Что вы, достопочтенный Ралмантон! Что вы! В такое непростое время мне, как послу того королевства, которое стремится наладить теплые, союзнические отношения с Элейгией, угрожать лицу, стоящему за спинкой трона, было бы
