Том 3. Воздушный десант - Алексей Кожевников

Многие из возвращающихся в крови, одни от своих ран, другие запачкались об убитых гитлеровцев. Все, конечно, зверски устали, некоторым надо на перевязку, но никто не торопится ни в землянки, ни к доктору. Сгрудились на поляне и рассказывают друг другу, кто что сотворил за ночь.

Одна группа подорвала вражеский танк и перебила с десяток автоматчиков; другая остановила два грузовика с имуществом, перебила охрану, водителей, потом машины подожгла; третья захватила восемь голов крупного рогатого скота; четвертая отбила и угнала шесть подвод с продовольствием; пятая задержала походную кухню. Кроме того, в нескольких местах испорчены мосты, дороги, порвана связь, зажжены пожары. Что натворит огонь, пока неизвестно: он еще не потушен.

На поляне груда трофеев: мешки, ящики, велосипеды, обмундирование. Отдельно сложено оружие. Живые трофеи — лошади и рогатый скот — бродят по соседству, жуют еще не совсем увялую лесную траву.

Мы с Антоном толчемся среди толпы, слушаем рассказы. Они коротки, с недомолвкой, их слишком много, и размазывать не дают. Но все понимают друг друга с полуслова.

Боец Зигамуллин рассказывает, как громили фашистскую квартиру:

— Бах-бах в окошки, сразу три гранаты. Я завыл от жалости: сразу три. Дом в огне. Из него скачут немцы, босиком, в одном белье. Этих мы чирк из автомата повыше, чтобы без пересадки в Могилевскую, червей кормить. Вот один в шинели. Длинная, офицерская, мировая шинель. Этого я черканул пониже, жалко было шинель дырявить. Ну и шинель! Вот она. — И Зигамуллин распяливает шинель.

Солдат Друзин набивается всем велосипедами:

— Отдаю даром, за одно спасибо.

— Сколько же их у тебя?

— Три. Один себе, два лишних.

— А зачем добывал, для кого старался?

— Мне один надо было, а едут сразу трое. Ну и стеганул всех из автомата: пожалуй, не дождешься, когда один поедет.

— Ну давай! — соглашаются взять велосипеды, но когда узнают, что они лежат в поле около дороги, охота пропадает. — Ты себе-то получше ведь выбрал?

— Известно, — признается Друзин. — Если уж сам себе не пожелаешь хорошего, то чего ждать от соседа.

— На что нам твои оборыши? Достанем сами.

Федька ведет меня к доктору, попутно рассказывает, что доктор герой, похлеще многих записных десантников. Выбросился он с парашютом в ту же ночь, что и все мы. Но ему не повезло с первых же шагов: прыгнул неудачно, запутался в стропах, приземляясь, ударился головой о пень и лишился чувств. Очнувшись, слышит русские крики. Его заметили, подбежали к нему наши солдаты, и, не разбираясь, с ходу, один ударил его автоматом по голове. Доктор снова потерял сознание. Его забрали, привели в чувство. Тут выяснилось, что весь самолет десантировался прежде времени на нашу территорию и доктора сперва приняли там за переодетого фашиста.

Второй раз доктора десантировали одного на самолете «У-2», где надо выходить на крыло. Ночь. Самолет выключил мотор, но по инерции летит все еще с ураганной быстротой. Ревет и рвет холодный, тугой ветер, тот особый летный ветер, который так похож на воду в горной реке. Доктор разжимает руки, и ветер бросает его с крыла в кромешную тьму, на землю, занятую врагом.

На этот раз доктор прыгнул удачно, прямехонько в лагерь десантников. Здесь он организовал госпиталь. В трудные моменты дерется наравне со всеми, в общем строю, под шквальным огнем собирает раненых. Боевой, настоящий десантский доктор.

Мне сделали перевязку, назначили усиленное больничное питание и постельный режим, но лежать разрешили дома. Федька и Антон приняли меня в свою землянку. Там же квартирует дед Арсен. Из партизанского госпиталя он ушел не долечившись и теперь еще перемогается.

Первый обед принес мне сам лазаретный шеф-повар Дохляков. Он пожирнел, порумянел, и теперь его фамилия невольно вызывает смех.

— Слышу, гуторят: «Вернулся Корзинкин». Надо поглядеть какой. — И Дохляков вглядывается в меня. — Ну, с прибытием! Угощайся!

— С чего ты в поварах оказался? — спросил я.

— По призванию.

— Нашел призвание!

— Самое нормальное. Лучше сытно, чем голодно. Лучше жарко, чем холодно. Я это давно, еще мальчишкой в колхозе, понял и после семилетки двинул прямехонько на курсы поваров. Две навигации работал на пароходе поваром.

В десант сбросили его строевым солдатом, но штатные повара растерялись, и Дохляков перепросился к котлу.

Обед буржуйский: мясные щи, жареная картошка с кониной и солидная пайка хлеба из пшеничной муки простого размола. Но так кормят только больных и раненых. Все здоровые десантники едят хряпу — сырую картошку, капусту, тыкву, свеклу, дубовые желуди. Да, к этой пище больше всего подходит слово «хряпа»: звук при еде получается хряповый. Иногда после удачных налетов бывает мясо. Его тоже хряпают — едят сырым или чуть-чуть обжаренным. Разводить костры для варки, распускать сильно дым опасно: можно вызвать на себя вражескую авиацию. Да и ждать, когда сварится, изжарится, некогда, нет мочи: десантники живут с постоянным недоедом, а порой в волчьем голоде, когда закусывают только ветерком и запивают закуску собственной слюной.

— Ну и раздобрел же ты, парень, — дед Арсен тычет Дохлякова кулаком в брюхо, — бессовестно раздобрел! Объедаешь нашего брата голодных.

— Не говори, дед, глупостей. Я совсем не ем. Ей-богу! — Дохляков небрежно, вдали от своего лица, делает крест рукой. — Клянусь, не ем. Я только пробую.

— Вот и напробовался, стал как беременная баба. — Арсен хохочет. — Баба, которая носит двойню-тройню.

— А без пробы нельзя: такая уж у поваров работа, такая судьба. Но лучше быть толстым, чем тонким. — Дохляков самодовольно ухмыляется.

— Надо менять фамилию, — советует Арсен. — Такой брюхач, брюхан, брюхоньер — и Дохляков. И не хочешь, да захохочешь.

Вот отвоююсь и перефамилюсь. Присобачу что-нибудь такое театральное.

— Что? Какое? — пристает к Дохлякову Федька.

— Найду-у…

— Может, нашел уж?

— А чего тут искать, само просится.

— Выкладывай, что просится. Не тяни резину! — Федька готов схватить Дохлякова за грудки.

— Плохо, что ль, — Десантский?

— Как, как? Десантский? — Федька подносит к лицу Дохлякова кукиш и хрипит: — А этого не хочешь?!

— Тебе-то что? Жалко?

— Жалко. И не дам. — Федька рубит левой ладонью воздух. — Не дам!

— А я возьму. — И Дохляков убегает, бравурно насвистывая.

Федька рассказывает про него, что был сносный, вполне терпимый деревенский паренек, в меру трусливый, в меру жадный, а попал в десант, поголодал и сделался отвратительным, — наедается каждый день по-верблюжьи, на неделю, все боится: а вдруг завтра ничего не будет?

На другой день я отказался от больничного питания. Ну его к черту, стыдно лопать: у меня здоровые деревенские зубы и желудок, и хряпа привычна с детства, а в бригаде много отощавших сильней моего. И зажил на общих основаниях. По этому случаю Антон Крошка написал своей Марфутке про нашу жизнь: живем вчетвером в землянке, едим из одного котелка, курим из одного кисета, пьем из одного болота, вообще живем единодушно и единобрюшно.

А с водой здесь и в самом деле хорошо — большое непересыхающее болото.

Нарушаю и постельный режим. Пошел доложился капитану Сорокину, что прибыл, скоро вернусь в строй. Он поинтересовался только моим здоровьем, а как бродил я, не стал расспрашивать. Теперь у него сотни подчиненных, выслушивать все приключения не хватит жизни.

Наша землянка из всех солдатских, пожалуй, самая хорошая: изобретательный, хозяйственный Антон постоянно улучшает ее. Она и просторней, и светлей, и суше других, есть в ней глинобитная печка, керосиновая лампа из консервной банки. Антон обещает, что и спать будем скоро по-барски, на пружинных постелях.

И дух в нашей землянке легкий. В иных не скажешь ничего вольного, критического: передадут начальству да еще с добавкой. А мы промеж себя завели полную свободу слова. Идет этот смелый, вольный дух от того же Антона Крошки, а нравится и Федьке, и Арсену, и мне.

У нас любят бывать и наши товарищи солдаты и офицеры, вплоть до комбата Сорокина. У комбата с Антоном Крошкой старая, сталинградская дружба. В десанте завелась новая, с Арсеном Коваленковым. Обстоятельно припомнив отступление в начале войны, они убедились, что видят друг друга впервые, что неприятное Сорокин слышал от другого старика, что не один Арсен, а еще кто-то, может быть, многие не одобряли отступление Красной Армии. Сорокин по-сыновнему сказал Арсену спасибо, как правильному, мудрому отцу, а старик порадовался, что хлопцы, бежавшие за Днепр, сдержали свое обещание — вернулись.

Разведка донесла, что враг подтягивает силы ближе к нашему лесу. Дед Арсен начинает пощелкивать затвором своей берданы, измеряет, сколько на ложе нетронутого места, и говорит: