Зияющие высоты - Александр Зиновьев

ОТКАЗ

Отказали, говорит Мазила. И не объяснили, почему. В чем дело? Не ломай голову, говорит Болтун. Причин можно навыдумывать сколько угодно. Но все это будет ошибочно. Смотри на свой случай не как на исключительный, а как на обычный, и не ошибешься. Поездка за границу у нас - не норма человеческого общения двадцатого века, а привилегия, которой удостаиваются лишь лица определенной категории. Это общеизвестно. Ты к этой категории не принадлежишь. Причины отказа не объясняют потому, что у них нет никаких правовых и моральных аргументов. Это тоже общеизвестно. Исключительность твоего случая состоит лишь в том, что он будет иметь мировой резонанс.

ИНТЕРВЬЮ

О том. что Мазиле отказали, скоро стало широко известно. Мастерскую заполнили иностранные журналисты. Пришлось давать интервью. Мазила в основном говорил о своих творческих замыслах. По поводу отказа он сказал, что причину отказа ему не объяснили. Почему? Очевидно, она не имеет разумного оправдания. А заодно решается еще одна проблема. Раз человеку отказано, и ему не объяснили почему, его охватывает тревога. Он должен сам придумать причину, беря на себя вымышленную вину. Отказывающая инстанция, освобожденная от функции объяснения, приобретает атрибут великой тайны и тем самым присваивает себе функции провидения. И человек трепещет. Эта мысль произвела на журналистов сильное впечатление. Неврастеник, услышавший на другой день интервью Мазилы по иностранному радио, сказал, что ОНИ ему этого не простят. А что ОНИ могут сделать, сказал Посетитель. Судя Мазилу,) ни сами предстают перед судом истории.

ЖРАТВА

Только завтрак навернем,Как уже обеда ждем.Проглотив обед, мы тут жеЖдем, когда наступит ужин.Остальное - дребедень!Так за днем проходит день.

(Из "Баллады")

Наши штатные дешевкиЧуть чего - бегут в столовку.

(Из "Баллады")

Обед пропал. Прижавшись друг к другу, штрафники тряслись от озноба. Не спалось. Не бодрствовалось. Легко сказать, дешевки, говорит Уклонист. А кто из нас через это не прошел! Кто из нас сейчас не накинулся бы на любые объедки, лишь в них были калории! Был у меня такой случай, говорит Мерин. Был я дневальным по конюшне. В последнюю смену. Надо смену сдавать, а какая-то сволочь оголовье сперла. Сменщик не принимает. Пришлось ждать, забираться в соседний эскадрон и воровать недостающее оголовье. Все так делали. В полку вообще не один десяток оголовьев пропал, а. до бумагам и отчетам - все на месте. Сдаст один смену - у него потом сопрут. Потом - у этого. И так до тех пор, пока все не отчитаются. Так вот, сдал я смену. На ужин, конечно, опоздал. Пришел в столовую - и что вы думаете! Осталось штук тридцать мисок шрапнели. Каждая миска - на четверых. У меня аж голова закружилась. Тут пришел еще один опоздавший со смены. И мы с ним принялись за дело. Хотите верьте, хотите нет. Восемь мисок я навернул запросто. И еще наверно срубал бы. Да случайно взглянул на соседа. Тот слопал мисок пятнадцать. Гляжу - глаза у него закатились, каша прет даже из ушей. И он как-то странно стал сползать со стула. Я в ужасе хочу встать, и не могу. Каша распирает. Расстегнул все пуговицы. С трудом выбрался на улицу и, как в бреду, поплелся в казарму. Отлежался. А парень тот умер. Это что, говорит Паникер. Мы в первоначалке втроем однажды съели второй завтрак на целое звено. Приехал Особняк. Поклялся, что легко узнает, кто съел. Воры объелись, и обед съесть не смогут. Пришлось обед рубать, как ни в чем не бывало. Особняк был потрясен. Умолял признаться, обещал не наказывать. Ему хотелось посмотреть на таких выдающихся обжор. А мы кто? Мы обыкновенные рядовые голодающие. Конечно, не признались. У нас, говорит Пораженец, штурман эскадрильи козу завел. Симпатичная скотина была. Везде за нами бегала. Как-то пошли мы в самоволку. И она за нами увязалась. Отгоняли-отгоняли назад, не уходит. Тут-то и пришла в голову идея. Это был первый и, кажется, последний раз в моей жизни, когда я от пуза ел свежее жареное мясо. У нас, говорит Уклонист, на втором аэродроме под боком был фруктовый сад винкомбината. Мы там, конечно, паслись потихоньку. Начальство комбината сдуру обратилось к нашему начальству с просьбой помочь охранять сад. Наше начальство, имевшее кое-что от начальства комбината, согласилось, и нас стали посылать патрулировать сад. Что после этого началось! За неделю обглодали даже кору на деревьях. Начальство комбината взмолилось убрать патрули. А это не так-то просто. Пока дело ходило в округ и обратно, кончился сезон, и мы сами перестали ходить в сад, хотя нас чуть не до нового года еще назначали. Вот поднабрались витаминчиков! На всю жизнь хватит! Пришел связной. Сержант, Интеллигент, Мерин, Убийца, сказал он. К комбату. Пойдете за языком, сказал Комбат. Без языка не возвращаться!

О СВЕТСКОМ ЛИЦЕМЕРИИ

В свое время, говорит Мазила, я выиграл конкурс в Ю у крупных западных художников. Случай беспрецедентный. И что же? Приехал домой. Привез кучу отзывов. Сдал в Союз. Хочу отчитаться о поездке. Но никто слушать не хочет. А ведь отчитываться положено. И принято. У нас любой, съездивший просто так куда-нибудь, потом в десяти местах выступает. В газетах, разумеется, ни строчки. А выиграй этот конкурс кто другой, раззвонили бы на весь Ибанск. Ладно, бог с ними. Пусть это нормально. Но друзья и знакомые! Представьте, никто меня даже не поздравил. Не знали? Все прекрасно знали. И молчали. Как будто ничего не произошло. Или в лучшем случае издавали подленький смешок. Мол, в Ю, смешно, какой пустяк! В это же время БА съездил в П. Никакого конкурса не выиграл. Просто принял участие. И сделал хреновину. Так после этого у нас только и разговоров было о том, что БА сделал эту хреновину. Ко всему прочему, говорит Неврастеник, тут сказывается непроходимый провинциализм. Невоспитанность. Отсутствие светскости. Я все более укрепляюсь в мысли, что критическая литература недавнего прошлого, разоблачавшая лицемерие светского общества, сделала с этой точки зрения довольно гнусное дело. Она сочинялась по такому банальному принципу. Мол, человек в обществе ведет себя по отношению к другим людям прилично (улыбается; говорит, что рад видеть; поздравляет с удачей; сочувствует неудаче и т.п.), а про себя думает иначе (презирает этого человека, завидует ему, рад его неудаче, огорчен его удачей и т.п.). И в этом усматривалось лицемерие. Считалось, что дурные сами по себе люди в обществе притворяются хорошими. Но это не только и не всегда есть лицемерие. Это есть также результат воспитанности, которая есть одно из средств социальной самозащиты людей от самих себя. Способность людей держать себя в каких-то рамках, без чего невозможно нормальное общение. Без такой воспитанности жизнь превращается в кошмар. Без нее с людьми просто встречаться нельзя. О человеке нельзя говорить, будто есть некий скрытый истинный человек, который кем-то прикидывается в той или иной ситуации. В характеристику человека входит и то, что он есть дома, и то, что он есть на работе, и то, что он есть в обществе знакомых и друзей, и то, что он думает, и то, что он говорит. Только тут мало сказать, что отсутствует светская воспитанность, говорит Болтун. Тут следует сказать, что присутствует антисветская воспитанность. Игнорировать и принижать значительное и превозносить заурядное - это тип воспитанности, а не пустое место. Лицемерие за счет отрицания лицемерия есть лицемерие в квадрате,

ЯЗЫК

Идея рассматривать творчество ЭН как изобретение особого языка в наше время, рехнувшееся на моделях, формализации, системах, структурах и т.п., не удивительна. И совершенно бессодержательна, пока мы точно не установим, что значит рассматривать то или иное явление как язык. Когда я об этой идее сказал Неврастенику, то тот заявил, что он давно так думал. Только он, как выяснилось, языком называл даже чириканье воробьев, кошачьи концерты и собачьи свадьбы. Если какое-то образование рассматривается как язык, то приходится употреблять понятия "знак", "значение", "смысл", "алфавит" и т.п. Фотография предмета не есть знак этого предмета. Аналогично натуралистический рисунок. Знак не изображает, а обозначает. Отсутствие сходства знака с оригиналом или по крайней мере преднамеренное несходство есть условие, необходимое для того, чтобы некоторый предмет стал знаком. По виду слова, например, нельзя судить о том, как выглядит обозначаемый им предмет. Значение знака считается известным, если известно, что именно он обозначает. Превращение предмета в знак предполагает волевое решение людей. Смысл знака считается известным, если известно значение всех фигурирующих в нем простых знаков и известны правила композиции простых знаков в сложные. Эти правила композиции сами не являются знаками, они имеют основу в активной творческой природе человека. Значение сложных знаков устанавливается путем установления их смысла, т.е. предполагает какие-то языковые компоненты, не являющиеся знаками. Говоря об алфавите языка, надо различать языковые средства, которые сами знаками не являются, но из которых строятся знаки и простейшие языковые единицы, к которым применимы понятия значения и смысла, - смысловые единицы языка. Различие их отчетливо видно в различии азбуки и коренных слов обычных языков. Из сказанного должно быть ясно, что понятие смысла применимо не ко всякому произведению искусства. Например, нелепо говорить о смысле натуралистического портрета коровы или государственного деятеля, если даже он написан таким художником, как Художник. Нелепо говорить о смысле бесчисленного множества скульптур (на лошадях и пеших), украшающих площади Ибанска. Понятие смысла уместно здесь лишь тогда, когда произведение искусства приобретает некоторые свойства знаковости. Непохожесть того, что художник лепит или рисует, на какие-то реальные вещи (в том числе трансформация последних) является необходимым условием уместности разговоров о смысле произведения искусства. Одно из средств создания произведений искусств с признаками знаков - деформация и трансформация реальных вещей, например, элементов человеческого тела. При этом образуются сложные явления, которые лишь отчасти суть знаки. В них, с одной стороны, улавливается некоторое сходство с реальными вещами, т.е. сохраняется элемент изобразительности. А с другой стороны, они трансформируются так, что сходство в натуралистическом смысле разрушается. Комбинирование такого рода знаков позволяет образовывать знаковые конструкции, в целом не имеющие уже никакого реального аналога. В этих комбинациях окончательно исчезает элемент изобразительности, допускаемый в их отдельных элементах. Любопытно, что включение в такие комбинации вполне натуралистических элементов может быть сделано так, что они оказываются еще более далекими от реальности, чем самые невероятные трансформации реальных вещей. ЭН не изобрел никакой особой азбуки в изобразительном искусстве. Он изобрел другое. Он разработал целую систему особого рода смысловых единиц и правил их композиции в сложные образования - в особые смысловые фразы и тексты. Можно составить конечные списки смысловых единиц и правил их композиции. Работа эта трудная. Но со временем искусствоведы это сделают с исчерпывающей точностью. Смысловые единицы ЭН имеют видимую сторону и невидимый в них самих смысл. Как видимые явления это суть фрагменты рисунков, гравюр и скульптур. Они могут быть даже самостоятельными произведениями. Как имеющие смысл явления они суть знаки для обычных человеческих страстей, желаний, переживаний, - для возмущения, разочарования, гнева, надежды, восторга, прозрения, отупения и т.п. Причем эти значения не являются раз навсегда заданными. Они подвержены варьированию и изменениям. Они зависят от той или иной их комбинации, от субъективных состояний и особенностей зрителей и многих других параметров.