Любовь вождей - Юрий Нагибин

— Хер с ней.

После обряда брудершафта, очень взбодрившего Ивана Сергеевича, он решил завершить все протокольные дела, установив, как они будут обращаться друг к другу:

— Я тебя «Ваня», ты меня «Ваня» — смешно, да и запутаться можно.

— Меня на работе Афанасьичем звали, — застенчиво сказал Иван Афанасьевич.

— Подписано! — вскричал Иван Сергеевич. — Я тебя «Афанасьичем», ты мне — «Сергеич».

Они выпили за это. Какая-то грусть вдруг нахлынула на Ивана Сергеевича — видать, растревожили старые воспоминания. И осталась в душе обида, что друг не захотел выслушать его любовную исповедь.

«Очнись! — донесся сигнал из сохранившегося участка сознания. — О чем ты рвешься ему рассказать? О том, как Сталин и Берия всю ночь насиловали несчастную женщину, а потом кинули ее, словно кость, своей своре, и ты осквернил вслед за другими полумертвое женское тело, прежде чем его сожгли в домовом крематории? Молчи, забудь об этом позоре. Считай, что это привиделось в больном кошмаре. Пусть так, и все-таки не было у тебя ничего пронзительнее и прекраснее за всю твою жизнь. Она лежала, как труп, а внутри было горячее электричество, и ты расплавился в его жаре. И что-то случилось с тобой навсегда, больше не было даже слабой тени того переживания, и постепенно пропал вкус к женской близости. Но стоило вспомнить о том страшном утре, стоило вспомнить распростертое на полу обнаженное тело, как охватывало нестерпимое, болезненное желание, и ты гасил его в вялом естестве жены. А потом и это стало ненужным, но воспоминание не исчезло и все так же жжет неутолимым влечением и тоской».

— Сергеич, а ты много немцев убил? — спросил Иван Афанасьевич с какой-то пионерской интонацией.

— Каких немцев? — не понял Иван Сергеевич.

— Ну, гитлеровцев, фашистов.

— А как узнать, кто из них фашисты? Ты что, думаешь, все немецкие солдаты были фашистами? Разве в нашей армии все были коммунистами?

Так дети спрашивают: папа, сколько ты фрицев убил? А то, что его возлюбленную сожгли в печи, ему до лампочки. Может, он счел его слова пьяным бредом и потому ушел от разговора? Но водка тут ни при чем. Вдову маршала Бекаса в самом деле сожгли, на его глазах втолкнули в циклоновую камеру.

— Ты знаешь особняк Берии на Вспольном? Так вот, там это было. Я тогда адъютантом у Берии состоял.

— Я имел в виду немецких солдат и офицеров, — мимо его сообщения уточнил Афанасьич.

— Это была самая красивая женщина на свете. Дочь финляндского губернатора. Аристократка. И примечай, Афанасьич, в списке любовниц Берии ее не было. У вас зачитывали этот список?

— Не помню. Младших командиров — ефрейторов, унтер-офицеров, фельдфебелей — тоже не исключаю.

Нет, не хочет он говорить о любви, не хочет… Может, это целомудренность в нем?.. Или осторожность?.. А чего осторожничать? Все быльем поросло.

— Никаких немцев я не убивал, — скучным голосом сказал Иван Сергеевич. — Ни рядовых, ни младших командиров, ни офицеров, ни генералов, ни фельдмаршалов. Я наших убивал, больше рядовых, но и сержантский состав не щадил, если было надо.

— Как это понять? — осевшим голосом спросил Иван Афанасьевич.

— Так вот и понимай. Убивал, и все. И три боевых ордена за это получил.

Если он хотел помучить Ивана Афанасьевича, то не на таковского напал.

— А-а!.. Так ты в заградотряде служил. Слышал о них, хоть и не больно хорошо знаю.

— А чего знать-то? Создали их по знаменитому приказу Сталина: «Ни шагу назад». Летом сорок третьего, после наших поражений на юге, когда немцы ринулись к Волге и на Кавказ. Знаешь, какие там были слова: «Советский народ проклинает Красную Армию». Чуешь, Афанасьич, какая сила?

Афанасьич чуял, он навалился грудью на столешницу и, приоткрыв рот, как окунь, ловил каждое слово Ивана Сергеевича.

— Если б не мы, неизвестно, чем бы все кончилось. Мы встали насмерть. Били кинжальным огнем по трусам и дезертирам, возвращали их на смерть и победу.

— И все же допустили Гитлера до Сталинграда.

— С боями. С кровопролитными, изматывающими врага боями. Это тебе не прогулка при луне, как в начале войны… Ты спрашиваешь, сколько фрицев я убил. У меня другой счет. Сколько я уложил трусов, нарушивших приказ вождя. И скольких на позиции воротил. Они продолжали бить немцев, и в каждом убитом была граммуля моего свинца. Скажешь, не так?

Нет, Иван Афанасьевич такого говорить не собирался. Он отнесся с полным пониманием к расчетам Ивана Сергеевича. И только по-хорошему завидовал, что ему самому не довелось послужить в заградотряде.

— Я ведь меткий, Сергеич. Еще в ремеслухе на «ворошиловкого стрелка» сдал. Сколько призов выиграл. А в последние оды был инструктором по стрельбе из личного оружия. До самой отставки. Я, конечно, себя с тобой не равняю, мне такой счет не снился, но, когда приходилось спускать курок, промахов не делал.

Иван Сергеевич не слушал. Отдав дань войне, он вновь провалился в свое любовное переживание.

— Не было у меня, Афанасьич, лучше женщины. Голубая кровь… Тонкая кость… Аристократка с головы до ног… Рафи… ратифицированная интеллигентка…

Он заплакал. Допоздна провозился с ним Иван Афанасьеич, отпаивая крепким кофе и слегка натирая уши. Все же самому Ивану Сергеевичу было не добраться. Иван Афанасьевич вывел свой драндулет, запихал в коляску крупное обмякшее тело и отвез домой. Он все делал до конца: довел друга до кровати, раздел, уложил, поставил питье на столик…

Проснулся Иван Сергеевич только к обеду, но чувствовал себя на удивление сносно. Он не помнил, как оказался дома, но по ряду признаков догадался, что друг не оставил его в беде. Это его так подбодрило, что он сделал облегченную зарядку — лежачий комплекс.

Он возился в гараже, когда подошел Иван Афанасьевич с полудюжиной смиховского пива в двух сетках. Принес поправиться. Его внимание тронуло Ивана Сергеевича чуть не до слез. Хотя он и видел материальные знаки ночной заботы Ивана Афанасьевича о нем, все же в глубине души не был до конца уверен, что ужин кончился благополучно для молодой дружбы. Оказывается, тревога была напрасной.

— Душевно посидели, — говорил Иван Афанасьевич.

Иван Сергеевич собрал некорыстную закуску, извинившись, что не может предложить гостю таких разносолов, какими потчевался у него в доме. Чешское пивко пошло «соколком» — когда есть внутреннее согласие, все ладится, все в охотку. К сожалению, Иван Афанасьевич торопился в город на лекцию профессора Омельянова. Он уговаривал Ивана Сергеевича поехать вместе с ним, но тот честно признался, что даже холодное смиховское не вернуло ему должной формы. Кроме того, хочется закончить ремонт машины.

Они расстались до вечера, Иван Афанасьевич обещал заскочить на обратном пути и рассказать о лекции.

Иван Сергеевич заработался и не заметил, как минул день. Он еще прошлой осенью принялся за ремонт машины, с начала апреля продолжил, и казалось, конца края не будет: одно сделал, другое развалилось. А тут за два дня успел больше, чем за все предыдущее время, вот что значит появился стимул. Человек не может жить только для себя. Все у него из рук валилось, а дал обещание другу — и полный успех. Осталось проверить зажигание, запаять глушитель — и можно ехать хоть на край света.

Иван Афанасьевич слово свое сдержал — завернул к нему по пути из Москвы. Буквально на минутку, предупредил он, но Иван Сергеевич заставил его раздеться и чуть не насильно усадил за стол. У него была пачка покупных пельменей, а к ней горчичный соус собственного изготовления, сметана и красный перец. Еще он открыл банку тихоокеанской сельди в остром маринаде. Нашлась и чекушка медицинского спирта, разведенного фифти-фифти и хорошо охлажденного. Словом, для экспромта он не осрамился. Они сели ужинать. Иван Сергеевич спросил, понравилась ли лекция. Отзыв был сдержанно-одобрительный: полезная, на собственном опыте, но не хватало изобразительного материала — фотографий, диапозитивов, на слух трудно воспринимается.

— А что значит на собственном опыте? — поинтересовался Иван Сергеевич.

— Ну, не с чужих слов. У профессора был такой жизненный эпизод.

— Какой эпизод?

— Расчленение жены.

— Как?.. Что ты городишь, Афанасьич?

— То, что ты слышишь. Он расчленил свою супругу.

— За что?

— Она его не удовлетворяла, — сказал Афанасьич, подкладывая себе пельменей. — Хорошо уварились, не разваливаются.

— Ешь на здоровье, — шатким голосом сказал Иван Сергевич, у которого пропал аппетит.

Он налил себе разведенного спирта и духом выпил.

— Не гони, — предупредил Иван Афанасьевич.

— И ему ничего не было?

— Судили. Признали невменяемым и отпустили.

— Постой, Афанасьич. Что-то я не пойму. Если невменяемый, его в сумасшедший дом надо.