Акимуды - Виктор Ерофеев

Все спились, ничего не делают, грызут скорлупу. Жрецы строят храмы из кокосовых пальм. У них есть кокосовый бог. Они только не знают, кто он – этот дух кокосового ореха.

Чиновники Акимуд встречают друг друга здоровым кокосовым смехом. Он стал отличительной чертой кокосового начальства. Начальство гогочет. Оно стремительно куда-то несется. Лучший тот, кто быстрее едет. Садятся жрать и гогочут, подкалывая друг друга. Это считается – хорошо провести кокосовый вечер. Акимудские красавицы ходят в кокосовом прикиде. В платьях из листьев кокосовых пальм. У них кокосовые тампоны. В кинотеатрах показывают кокосовые фльмы. Ничего другого на острове нет.

БЕНКЕНДОРФ. Если они ставят веру выше денег, мы проиграли. Не надо было их недооценивать. Каждый день гибнут знаковые люди. Ученые. Врачи. Художники. Посланная нами охрана выдает их и сама убивает. Расправы участились, и мы не можем их больше контролировать.

Остановить это нельзя.

Я. Они должны дойти до самого конца, до нового Нюрнбергского процесса. Черная сотня становится символом России. Мрачный взгляд на людскую реальность.

Самсон-Самсон – мой бывший ученик с конским хвостом на голове – предложил мне покаяться либо уехать. Он говорил со мной с особой смесью доброжелательства и пренебрежения.

– Веничке мы ставим памятник – он прародитель русского фашизма. Уважаемый человек.

– Ты с ума сошел! Он – протестный писатель!

– Верно! Он – враг либерализма.

– Самсон, он алкологик. Как и ты! Только в этом ваше сходство.

– Прошу со мной в таком тоне не говорить! Времена изменились. Теперь я задаю вопросы, и на моей стороне народная правда. Бенкендорф – вонючка. Жидовский выкормыш. Я назначен на его место.

С Бенкендорфа сняли его nickname, и под этой верхней одеждой оказалось ничего не значащее имя-отчество, вроде Ивана Матвеевича или Руслана Зовеновича. В один миг опал его роман, и в полном одиночестве, сидя в машине, он набрал меня, потому что звонить уже было некому, позвонил и сказал:

– Это – я! До свидания.

Так когда-нибудь и Главный разденется до потерянного им давно имени-отчества, и из-под пальто вдруг вылезет какая-нибудь неприкаянная фамилия, типа Наврот.

Я. Я думал, гэбэшная власть – край, а теперь я о ней жалею. Они хоть и шпионили на Западе, но приобщились к той культуре. Братья и Сестры запретили американские джинсы.

САМСОН-САМСОН. Уже многие интеллигенты перешли на нашу сторону. За нами идут лучшие актеры, писатели, режиссеры! А некоторые гэбэшники, вроде Державина, сбежали на Запад. (Он захохотал.) Сталин и Гитлер – близнецы-братья! Милые бранятся – только тешатся. Мы перепишем историю Великой Отечественной войны. Это была история любви на крови!

Я. Но как вы проживете без Запада?

САМСОН-САМСОН. Да легко! Мы им нужны – у нас газ. Они всегда были трусами. Поорут и заткнутся! Кроме того, Акимуд обещал устроить несколько чудес. Бог с нами!

Я. Самсон, это не для меня!

САМСОН-САМСОН. Наши хотели вас тронуть, но я сказал: не трогайте его! Я. Спасибо.

САМСОН-САМСОН. Демократия – принципиальная уступка невежеству. Кроме того, она не живописна. Демократы никогда не были хорошими писателями. Возьмите Чернышевского!

Я. Ну, хорошо, либерал Тургенев…

САМСОН-САМСОН. Демократические ляжки!

Я. Вы предлагаете мне воспеть кровавый режим?

САМСОН-САМСОН. Кровавый? Он – народно-кро вавый. Чувствуете разницу? Мы все равно распустим слухи о вашей трусости и вышвырнем вас вон. Мы вас макнем в говно! Будьте уверены! Это будет для вас высшей формой наказания и спасением одновременно. Нам не нужны страдающие мизантропы. Особенно на виду у всех. Вы слышали – символ нашего морока, поэт-чиновник Бенкендорф покончил с собой? Шлюзы открыты.

Когда я вернулся домой, позвонила Лизавета.

– Это – Убогая, – сказала она. Теперь она так себя называла. – «Она бегала на демонстрации, как на дискотеку, пока не стали стрелять. Это было в Тегеране…» Помнишь свои неосторожные слова? Теперь этим занимается Катя. Зачем она ходит на протестные демонстрации? Какого черта! Ника просит вас обоих под видом медового месяца ехать к нему на Акимуды.

– Я уже там был. Сливы ел…

– Это другие Акимуды.

– Я… Это эмиграция?

– Это – последняя его просьба… Считай, что приказ.

В небе есть государство с одним-единственным светофором. Это не значит, что другие светофоры там разбиты, хотя такое могло случиться, раз это небесное государство когда-то прошло через социалистическую революцию, которая не любит светофоров. Но не случилось: просто других светофоров не было никогда. Правда, я слышал, что скоро будет второй светофор, хотя пока неизвестно, куда его вешать.

По утрам один-единственный светофор зажигает полногрудая креолка со следами матриархата и попутной полигамии на лице, а ветер с небесного океана его задувает ночью. Светофор висит на центральной площади, его свет отражается в окнах сувенирных лавок, по которым бродят толпы погибших молодоженов. В близлежащих кафе тоже засели молодожены, слетевшиеся сюда поесть мороженое и расправить крылья. Странно, но это так: здесь, в отстойнике полигамного счастья, водятся моногамные стаи: веснушчатые британские молодожены из аристократических семейств, американские простаки с надписью на рюкзаках «just married», австралийские провинциалы, парижане, японцы, шейхи, а также наши родные морды банкирского, крупночи нов ничьего и бандитского окраса. Молодожены с отшибленной памятью, забыв семейные истории об ужасах моногамии, беспечно перелетают с острова на остров, курлыкают, ловят рыбу. В календаре этого государства каждый месяц зовется медовым. Это и есть Акимудские острова.

О том, что на Акимудах паломничество молодоженов – рутина, свидетельствует графа во въездной анкете. Такого я еще не видел – в ответ на вопрос, чем вы заслужили блаженство, вы честно ставите крест напротив причины поездки: погиб, разбился, безвременно ушел из жизни во время honey moon.

Посрывав с себя в скромном VIP-зале земные одежды, мы с Катей с некоторым смущением, порою свойственным русским людям, признались акимудским властям в интимной подоплеке своего визита. Но Акимуды имели на меня свои виды. Они хотели видеть меня в качестве русского писателя. А русский писатель, оказавшись на Акимудах, послушно углубляется в философские переживания. Уже на подлете к столичному острову, видя, как мы садимся в розовую воду океана перед восходом солнца, созерцая рождающиеся на глазах зеленые горы тропических кущ, он думает:

– Это – оно?..

Будь тот писатель новичком, его вопрос мог бы показаться телячьим восторгом, на который он сам себя и настраивал, но, поскольку метафизические отступления были приоритетами его исканий, он спросил себя:

– А что такое рай?

Пушкин в похотливых письмах к Анне Керн пишет, что он не может представить себе ее мужа – точно так же, как рай. Кто – как, но в «Божественной комедии» я всегда спотыкался на последней части книги. «Рай» стал для меня непреодолимым препятствием. С легкостью входишь в «Ад», чувствуешь себя как дома, увлекаешься с трастями и преступлениями, поражает общая живоп исность картины, радуешься головокружительным виражам преисподней и охотно прощаешь автору флорентийскую субъективность оценок, живую ненависть к порокам.

Вторую часть – «Чистилище» – пьешь, как холодный чай: освежает, но это не русский напиток. А с «Раем» начинаются проблемы. Слова сияют, блестят, как паркет, а воздух становится все более разреженным. Тянет отложить книгу.

И это не только с дантовским «Раем». Любое описание рая, будь то в Библии или в Коране, напоминает картины Пиросмани или Анри Руссо. Прекрасное стоячее болото. Ничто не шевелится. На часах безвременье. Газета The Timeless, главный печатный орган небесного рая, несовместима с человеческой породой. Все плоско и скучно. Суконные отчеты о встречах в верхах, восточные обещания вина, пищи, вечного гарема – в пользу бедных.

С другой стороны, мистические представления о рае, рожденные откровениями или умом, полны блаженства, не имеющего к тебе непосредственного отношения, и потому не греют душу, если она хранит земные воспоминания. В аду жарят нас, и никого другого. В чистилище, даже если православным там делать нечего, мы находимся в зале ожидания, и это наше личное ожидание: мы ждем своего часа, чтобы протиснуть себя в рай, как трудный шар – в лузу… Рай беспредметен, несмотря на подробности. Не этим ли объясняется недостаточное влечение человека к раю? Не в этом ли причина, что, несмотря на обещание вечного блаженства, несовершенный человек, создавший в своем воображении картину несовершенного рая, тормозит на путях своего спасения?