Джентльмены - Клас Эстергрен

Генри был вполне доволен собой, а в такие моменты на лице его возникало особое, глуповатое выражение, глаза превращались в этакие щелочки. Теперь, после нескольких часов бесед, угощения и развлечения, он чувствовал себя идеальным хозяином и с полным правом наслаждался кофе и коньяком перед пылающим камином.

— Ну и странные же вы хитрецы, — ни с того ни с сего вздохнула Черстин.

— Ну уж, хитрецы, — отозвался Генри. — Я бы не сказал. Мы здесь живем почти как монахи.

— Ну уж, монахи, — возразил я.

— Черт возьми, Класа! — воскликнул Генри. — Знаешь, что мы сейчас сделаем?!

— Посидим спокойненько, наверное.

— Песня! — прошептал он. — «Черри с траурной лентой и линзами»!

— Точно, черт побери!

Мы быстро допили кофе и коньяк и позвали Черстин в комнату Генри, где стоял рояль. Усадив ее на софу с черными кистями, мы зажгли пару свечей для настроения и отыскали ноты к той песне о Черстин, которую сочинили в День всех святых. Мы почти забыли ее, поэтому на первых аккордах у Генри был весьма смущенный вид. Черстин же, наоборот, развеселилась.

Генри-мастер развлечений сыграл песню без единой ошибки — возможно, с излишним напором, но не без чувства. Глаза Черстин блестели, ее глубоко тронул наш знак внимания, она аплодировала, а затем наградила нас объятиями и поцелуями с ароматом «Стиморол».

— Еще раз… Пожалуйста, сыграйте еще раз! — попросила она. — Мне никогда раньше не посвящали песен, пожалуйста!

Мы с Генри охотно пропели «Черри с траурной лентой и линзами» еще раз. Наша муза вслушивалась в каждое слово о чудесной скорбящей близорукой дочке Лотерейного Короля. После мы вернулись в гостиную, чтобы подбросить дров в камин, выпить грога и поговорить об общих друзьях и общих врагах. Общих друзей мы обнаружили только тогда, когда выяснилось, что все трое изрядно пьяны.

В это же время вернулся Лео, который был в кино. Было уже больше часа пополуночи. Он необычайно вежливо поздоровался с Черстин, а та проводила его долгим взглядом. Лео налил себе грога и закурил сигарету у шахматного столика: ему внезапно понадобилось сделать очередной ход в поединке с Леннартом Хагбергом из Бороса.

Генри был в превосходном расположении духа и вовсю расхваливал брата, его стихи и потрясающий шахматный талант.

— Всегда мечтала играть в шахматы, — сказала Черстин.

— Тогда у тебя под рукой гениальный учитель. — Генри кивнул в сторону Лео.

Черстин не была скромницей: она немедленно отправилась к учителю, который в кои-то веки оказался весьма общителен и тут же принялся объяснять свойства фигур, растолковывать ход недели — почему, как и какой эффект это должно произвести на противника.

Генри широко зевал, я тоже клевал носом. День выдался непростой, ужин оказался настоящим испытанием, а грог только усугубил положение. Вскоре я услышал сопение задремавшего Генри и шипение задремавшего камина, в углу бормотали Черстин и Лео — казалось, их голоса доносятся из соседней квартиры. Огонь тепло освещал стены и кресла, и я тоже уснул.

Когда я очнулся, в гостиной было невероятно холодно. Генри стоял передо мной и трепал меня по щекам, стараясь привести в чувство. Рассвет прокрался в комнату, словно привидение, и наполнил квартиру тем особым полумраком, который порой нагоняет такую тоску. Но на этот раз тоски не было, я чувствовал себя совсем неплохо.

— Черстин… — прошептал Генри.

— М-м, — промычал я. — Что с ней?

— Она и Лео, — Генри подмигнул. — Они вместе.

— Повезло ему, — кисло ответил я.

— Можно и так сказать. — Генри хмуро пожал плечами. — Я разведу огонь.

На часах было только семь, и мы старались оттаять перед завтраком. Ложиться спать не было ни малейшего смысла, это испортило бы весь день. Мы решили сделать вид, что все идет как положено.

На кухне ждала грязная посуда, оставшаяся после вчерашнего ужина, и нам пришлось приняться за работу, засучив рукава. Спустя час мы покончили с уборкой и приготовили монументальный завтрак с опохмелом. Как только мы уселись и развернули утренние газеты, у туалета послышались крадущиеся шаги, и вскоре на кухне возникла слегка потрепанная Черстин. Вид у нее был весьма смущенный, но мы изо всех сил старались ее приободрить — ведь произошедшее вовсе не было явлением исключительным, скорее, наоборот. Как бы то ни было, она с огромным аппетитом позавтракала и стала собираться на работу — возможно, ее уже звали по рации.

— Вы такие славные ребята, — повторяла Черстин снова и снова. — Вы же не обижаетесь на меня?

— Обижаться? — с возмущением переспросил Генри. — Чтобы я обижался?!

Черстин блаженно улыбнулась и одарила нас обоих утренне-прощальным поцелуем, чтобы затем собрать свои вещи, разбросанные по всей квартире. Бог знает, чем они занимались ночью.

— Я хотела бы иметь эту песню, — сказала она, наконец, уже на пороге. — На кассете — вы можете ее записать?

— Наверное, сможем, — ответил Генри.

— Тогда я смогу слушать ее в машине и думать обо всех вас.

Черстин скрылась, и Генри взглянул на меня поверх газеты, глупо улыбаясь.

— Девушки тоже птицы, — сказал он, изображая того дебильного орнитолога, который веселил весь шведский народ лет пятнадцать назад.

Я бросил в него кусок сыра.

Лео в кои-то веки встал до обеда. На кухне его встретили сдержанными вздохами и тихим свистом. У него тоже был смущенный вид, но в то же время гордый и слегка раздраженный. Жевательная резинка Черстин застряла там, где ей было совсем не место.

Шепот и шорох за моей дверью были едва слышны, но все же их оказалось достаточно, чтобы меня разбудить — с самого детства у человека формируется особая чувствительность к праздникам и знаменательным датам, которые всю жизнь хранят магию, отмеченную в календаре. Это был день Святой Люсии, Генри открыл двенадцать окошечек в рождественском календаре с волхвами, а я открыл заспанные глаза и уставился на будильник, который показывал начало седьмого: я проспал совсем немного — вечер накануне был долгим и тяжелым.

Шорох и шепот в коридоре продолжались, и я старался различить голоса: я слышал женщину, Люсию, но не мог понять, кто это. Вечер накануне, как уже было сказано, выдался не из легких. Все началось с представления в честь нобелевских лауреатов на Страндвэген. Меня, к величайшему моему изумлению, пригласили в качестве молодого литератора, и я чувствовал себя глубоко польщенным, не говоря уж о Генри Моргане. За неделю до самого события, когда пришло приглашение, этот любопытный сплетник прочитал каждое слово через мое плечо, по которому затем изо всех сил похлопал. Это конфирмация, признание того, что я принадлежу к культурной элите, сливкам писательского сообщества, говорил он, утверждая, что в будущем мое имя еще не раз прозвучит во всеуслышание. Со мной все будет не так, как с Лео. Сам я не мог вычислить, кто прислал открытку, — насколько мне было известно, мы с Исааком Башевисом Зингером до сих пор не встречались лично.

Как бы то ни было, празднование было помпезное, и, заплутав в толпе с бокалом шампанского, я, разумеется, натолкнулся на издателя Торстена Франсена — тут-то все и прояснилось. Разумеется, пригласил меня он. Рядом с Франсеном была его элегантная жена, которая просто обожа-а-ала мои произведения и просто обожа-а-ала произведения мистера Зингера.

— Вы еще не говорили с ним?! — кудахтала фру Франсен, орошая рукав моего пиджака шампанским. — Вы должны использовать этот шанс! Он потрясающий человек, совершенно чудесный.

— Я вам верю, — кивнул я.

— Расскажи, как продвигаются дела с «Красной комнатой», — попросил меня издатель. — Сколько ты успел написать?

— Прилично.

— Когда пришлешь?

— Не знаю. Черт, здесь не лучшее место для деловых переговоров!

— А иначе тебя не поймать — ты только авансы просишь, а я хочу знать, как идут дела!

— Хорошо, — сказал я. — Просто отлично.

— Ты получил неплохой аванс, разговоры пошли, знаешь ли. У меня тоже есть начальство.

— И ты не боишься в этом признаться, Торстен? Чертовски честно, — сказал я, заглядывая ему в глаза. — Ни разу не слышал, чтобы начальник признавался в том, что у него тоже есть начальство — разве что в случае катастрофы.

— Клас, это почти катастрофа. Книга должна лежать на прилавках весной — лучше всего в апреле, после распродажи. Осталось четыре месяца.

Я занервничал, к тому же в помещении было ужасно жарко, по моим щекам стекал пот, и шампанское закончилось. Франсен зажал меня в тесном углу, и я мог лишь отвечать неопределенными обещаниями и оправданиями, но вскоре мне на выручку пришел израильский посол: в сопровождении сверкающего платья фру Франсен он подошел ко мне со словами: