Глаза Ангела - Эрик Ластбадер

— Скажи, Одиссей, а что еще знает Арбат?

— Это Волков интересуется? — глаза космонавта стали светлыми-светлыми, еще светлее, чем его бледная кожа.

— Нет. Зачем ему это?

Наступило недолгое молчание, и даже дельфин притих.

— Да, ему это вряд ли интересно, — согласился Одиссей.

— Не очень-то тебе нравится Марс Волков.

— Давай не будем о нем говорить. Предмет для беседы довольно неинтересный.

— А как ты познакомился с Наташей Маяковой?

— Когда я вернулся из космоса, ни бассейна, ни дельфина еще не было. Я маялся от скуки, и меня повезли в Москву, в театр. Шла «Чайка» Чехова. Наташа играла в этом спектакле и произвела на меня сильное впечатление. Я попросил, чтобы меня познакомили с актрисой. Она — необыкновенная женщина.

— Это правда. Я тоже полюбила Наташу, хотя сначала она мне не очень понравилась. Некоторые люди при близком знакомстве оказываются совсем не такими, какими кажутся вначале. И получается, что они как бы дурачат других.

— Это лучше, чем дурачить самих себя. Ирина подплыла ближе к Одиссею.

— Здесь, кроме нас, есть еще кто-нибудь? — спросила она.

— Волков ушел. Лара и Татьяна спят. Мы одни, если не считать, конечно, мониторов. Но они, кроме щелканья Арбата, ничего не улавливают.

— Как ужасно, когда за тобой следят.

— Можешь попробовать на себе.

— Я поговорю с Марсом, может быть, он сделает что-нибудь?

Одиссей, откинув назад голову, рассмеялся.

— Поговори. Жаль только, что я не буду при этом присутствовать и не услышу его ответ.

— А что ты смеешься? У Марса есть власть.

— Н-да. Ну, если ты уговоришь его увести своих сторожевых псов, я буду тебе глубоко благодарен.

— А тебе не надоел этот бассейн? — задала очередной вопрос Ирина.

— А тебе не надоела Россия? — передразнил ее Одиссей.

— Ты шутишь, что ли?

— Ни в малейшей степени. Я серьезен, как никогда. Свобода — не объект для шуток.

— Ты прав. Я устала от жизни здесь.

— Замечательно. Первый шаг в нужном направлении. Ирина рассказала бы Одиссею все: о Кембридже и славных студентах, о кока-коле и пицце, рок-н-роле и многом другом, но слова застряли у нее в горле и никак не хотели выходить наружу.

Одиссей какое-то время плавал в молчании. Он смотрел в потолок, словно мог видеть сквозь него ночное небо и звезды, закрытые большой тучей, нависшей сейчас над городом, словно у него были не глаза, а радары. Ирина уже привыкла к частым паузам в их разговоре, они внезапно возникали и так же внезапно кончались. Молчание Одиссея не означало, что он забыл о ее присутствии или не слушает ее, как раз наоборот: он находился в состоянии напряженного внимания. Позднее Ирина поняла, что долгие паузы в разговоре с Одиссеем — не паузы вовсе, а просто иная форма общения.

— А что ты увидел там, далеко, среди звезд? Одиссей будто застыл, и глаза его, похожие в этот момент на глаза дельфина, заблестели подобно лампам, развешанным повсюду в помещении, где находился бассейн.

— А как ты узнала о том, что я что-то видел? — с неподдельным удивлением спросил космонавт у Ирины.

— Не могу сказать. Я не совсем понимаю. — Ирина была изумлена не меньше, чем Одиссей. — Я будто услышала слова. Или увидела какой-то образ...

— Я думал сейчас о той части моей души, что осталась в космосе. Или не души, не знаю, Просто части меня.

— Какой части?

— Точно не знаю. Это не нога и не рука. — Одиссей подумал, подыскивая подходящее слово. — Часть моей сущности во время того неудачного полета исчезла, сгорела, что ли. Но, потеряв эту часть, я получил взамен новую. А потом уже я потерял кусочек этого нового, и это ужасно. Понимаешь? Или все это кажется тебе полной белибердой? Бессмыслицей?

— Не более, чем все остальное в этом мире.

— Но то, о чем я говорил сейчас, не имеет отношения к нашему миру, — терпеливо продолжал объяснять Одиссей. — Ни к тому миру, в котором мы живем, ни к любому другому, который ты можешь себе представить.

Ирина ничего не ответила. Она как бы полностью растворилась и плыла в фосфоресцирующем пространстве, и все окружающее казалось ей далеким-далеким, она словно попала в другое измерение, и случилось это так, что она даже не успела ничего заметить.

— И все-таки я постараюсь тебе получше объяснить. Мне так необходимо поделиться этим хоть с кем-нибудь, кроме Арбата. Марс Волков не в счет — ему такого никогда не понять. — Одиссей облизнул сухие губы. — Представь, что я тебе говорю: «Вот огонь. Сунь в пламя руку». Ты, естественно, будешь думать, что, сделав это, обожжешься. Или, если я заведу тебя на крышу высотного дома и скажу: «Прыгай вниз!» Что ты подумаешь? Что ты упадешь и разобьешься, верно? А если нет? А если ты не обожжешься и не разобьешься? Представь другое. Шесть часов утра, время рассвета, ты выходишь на улицу, а солнца нет. Какое ты испытаешь чувство? И это чувство будет сродни тому, что я испытал в космосе. Вселенная бесконечна, и, следовательно, бесконечно число понятий о вещах и материях. Только реальность, та действительность, в которой мы существуем, имеет начало и конец. Но реальность огромна, она пересекается с временем и не всегда подчиняется его законам.

— Я поняла так, что ты — вроде как беженец, бездомный; что-то изменилось в тебе, когда ты был в космосе, тебе открылся путь в другую реальность, в другой мир, а мир, в котором мы живем, перестал быть твоим домом. Правильно?

— Правильно. — Лицо Одиссея смягчилось, напряжение исчезло. — Ты выразила мысль как нельзя лучше.

"И почему я на удивление хорошо понимаю все, о чем говорит Одиссей? — думала Ирина. — Возможно, причина во мне. Я чем-то похожа на него, я тоже живу одной жизнью, а часть моего существа живет другой, принадлежит другому миру. Происходит какое-то ужасное раздвоение, а то и растроение личности. Слова Одиссея для меня полны глубочайшего смысла, но почему это так, я не могу объяснить. Слава Богу, что мы одни здесь и никто не слышит наш разговор, иначе принял бы нас обоих за сумасшедших.

— Если бы ты знала, как мне нужен человек, который бы понимал меня! — воскликнул Одиссей. В глазах его стояли слезы. Он вдруг начал смеяться, покрывая горячими поцелуями глаза, щеки, губы Ирины. — Подумать только! И это именно Волков привел тебя сюда, спасение мое!

Когда Одиссей дотронулся до Ирины, она вздрогнула, и ее сердце затрепетало, как испуганная птица, и вскоре обжигающее пламя охватило не только тело, но и разум Ирины. Взаимопонимание, возникшее между ней и Одиссеем, прочной нитью протянулось от ее души к его душе, и навечно связало их вместе, в одно целое.

— Космос жесток, — говорил Одиссей, и Ирина не только слышала его слова, но и чувствовала их, словно они были осязаемыми предметами, — он притягивает к себе, как магнит, как сладкоголосая сирена, до тех пор, пока сердце не открывается ему навстречу, и тогда... Ты делаешь шаг вперед, ступаешь в неизвестные темные воды — пространство между звездами, — и обнаруживаешь, что дна нет, и проваливаешься в это пространство, в его всепоглощающую тишину, и с удивлением узнаешь, что это не тишина, что ты можешь разговаривать с этим пространством, понимать его, и твой неразвитый, ленивый человеческий мозг меняется, начинает воспринимать все по-новому... Уходит сознание того, что ты — человек, ты становишься частью этого неведомого мира, растворяешься в нем, и остается только полное и совершенное взаимопонимание, и только это важно. Ничто не избавляет людей от одиночества, но там одиночеству нет места. Божественный свет наполняет душу, и ты становишься сродни ангелам.

От охвативших ее чувств Ирина испытывала легкое головокружение. Близость тела Одиссея и удивительное единение душ слились в одно ощущение, в водоворот эмоций и мыслей, и она с жадностью окунулась в этот водоворот. Над темной поверхностью воды бассейна пульсировали концентрические круги: реальность (время) энергия — реальность (время) энергия... И вода стала горячей, и горячим стал воздух, и легкие, как мехи, качали кислород в кровь, а кровь уже не пульсировала, а пела...

Окружающий мир исчез, остались только Ирина и Одиссей — две звезды в темноте Вселенной, и Одиссей был близко-близко, и был частью Ирины, и был внутри нее.

Ирина не заметила, когда и как произошло их соитие, ей казалось, что так было давно, всегда. «Божественный свет наполняет душу, и ты становишься сродни ангелам...» Ирина знала г что она больше не одинока, что пришел конец ее мучениям. Их близость не была просто физическим актом, но актом психологическим, эмоциональным, и даже символическим. Наконец-то она могла отдать всю себя, каждую клеточку своего тела, не думая, не страдая, не испытывая страха, ревности или скуки, и целиком принять того, кого любила, кого хотела, таким каким он был, плохим или хорошим; растворилась темнота в ее душе, ушла безвозвратно, потому что, обнимая Одиссея, растворяясь в нем, она примирилась сама с собой, и та ее часть, которую она всегда ненавидела, которой боялась и хотела отторгнуть от себя, не была больше инородной частью.