Революция Гайдара - Петр Авен

С. Ш.: Это март 1993 года после VIII съезда, когда депутаты отказались от компромисса с президентом, от продолжения реформ и настал полный паралич. Ельцин тогда обратился напрямую к народу и сказал, что надвигается реванш партноменклатуры и потому он принял решение об особом управлении страной.

А. К.: Это до референдума «Да-Да-Нет-Да»?

С. Ш.: Да, это ему предшествовало. В продолжение этого и возник апрельский референдум, потому что Конституционный суд фактически дал Хасбулатову подачу, с которой тот заявил, что «есть все основания для импичмента президента», и собрал под это дело IX внеочередной съезд. Конституционный суд превысил свою нормативную роль, влез в политику…

А. К.: А какое решение должен был принять суд?

С. Ш.: А никакое. Конституционный суд по закону не занимается политикой. Он проверяет на соответствие конституции уже принятые документы. А нет документа, так и нечего обсуждать, нечего решать.

Поскольку было принято политическое, а не юридическое решение, то это дало иллюзию Хасбулатову и его команде, что можно объявить импичмент. И почти получилось. Не хватило шести голосов. Компромиссом стал апрельский референдум «Да-Да-Нет-Да», когда поставили вопрос о доверии одновременно и президенту, и парламенту. Это вообще был один из самых трагических периодов.

А. К.: Все равно все стрельбой кончилось.

С. Ш.: А может, ее и вообще бы не было! Ведь мало кто помнит, но 1–2 октября у патриарха в Свято-Даниловом монастыре проходили переговоры противостоящих сторон. Там сидели представитель Хасбулатова Воронин Юрий Михайлович и представитель Ельцина Филатов Сергей Александрович. И мы там участвовали. Мы ведь тогда убедили Ельцина пойти на нулевой вариант — на одновременные и досрочные выборы и президента и депутатов. Вот с этим нулевым вариантом Воронин Юрий Михайлович уехал в Белый дом на Краснопресненскую и… не довез эту бумагу.

А. К.: Почему?

С. Ш.: Вопрос не ко мне. Мирные варианты были до последнего момента, до самой стрельбы… Одновременно еще, насколько я помню, и Бурбулис с Хасбулатовым вел прямые переговоры…

П. А.: Значит, Воронин вез-вез и не довез?

С. Ш.: Может, он довез и даже Хасбулатову показал, а тот это предложение спрятал, и вопрос не стал предметом обсуждения ни на президиуме, ни на сессии со свечами. В принципе, люди могли и не погибнуть, если б пошли на одновременные досрочные выборы всех через три месяца, как там было прописано.

О Гайдаре и Ельцине — личное

П. А.: О Гайдаре еще что-нибудь хочешь сказать? Как ты с ним познакомился, как его оцениваешь, какую роль он сыграл?

С. Ш.: У меня в воспоминаниях получается два, если не три Гайдара.

Один — это такой вот «головастик» во главе реформаторской команды, которая на 15-й даче сидела. С горящими глазами, что-то постоянно объясняющий и объясняющий понятно. Это редкое качество — будучи ученым, говорить понятные вещи для депутатов. Это, я скажу, нетривиальная задача.

Второй Гайдар оказался соседом у меня по даче. Наши жены — моя Татьяна и его Маша — постоянно общались, делились женскими семейными заботами и, разумеется, пересказывали нам, своим мужьям. У нас с Егором была еще и эта семейная ипостась общения. Это продолжалось и позднее, когда мы попали в один и тот же дом на Осенней улице.

А третьего Гайдара я помню, когда уже работал в Счетной палате. Я к нему часто наведывался в институт, как правило, за какой-нибудь аналитической запиской. Мы все время, и я, и Степашин, запрашивали его мнение по поводу бюджета, брали заключения. А он всегда с удовольствием нам это писал. Когда я с этим к нему ездил, мы разговаривали, пили чай. Это была уже такая аналитическая работа с ученым Гайдаром.

А. К.: Ну и какие у тебя впечатления от этих трех Гайдаров?

С. Ш.: Все позитивные. Мы с ним одногодки. Он мартовский, я апрельский. Знаки зодиака разные, но тем не менее между нами было что-то такое. Мне казалось, что я ему симпатичен.

П. А.: Егор к тебе и правда очень хорошо относился. Гайдар, кстати, говорил, что существовало два Бориса Николаевича. До 1994 года и после. А ты про Бориса Николаевича можешь такое же сказать? Ты его видел после 1996-го? Или после 1994-го ты уже с ним не общался?

С. Ш.: Я с ним общался до 1998 года.

П. А.: Он действительно сильно поменялся?

С. Ш.: Поэтому у меня получилось тоже целых три Ельцина.

А. К.: Мы говорим о Ельцине до осени 1993 года — до стрельбы по Белому дому и после стрельбы. Там еще был такой напряженный период принятия конституции, а потом он отправил в отставку Федорова и Гайдара и начал формировать свою власть на базе каких-то других принципов…

С. Ш.: У меня были совершенно другие этапы изменения Ельцина. Я считаю так: после событий вокруг Белого дома он стал более замкнутым и более злым, но во власти он укрепился. Он применил силу — и стал сильнее.

А. К.: Все поняли, что он может идти до конца, и перестали с ним полемизировать.

С. Ш.: Более замкнутым стал, более злым и более мстительным. Я на себе это по сюжету с амнистией почувствовал. Для меня события 3–4 октября всегда были эпизодом гражданской войны, когда нет ни правых, ни виноватых. И я предложил для умиротворения ситуации провести политическую амнистию для Хасбулатова, Лукьянова и прочих. Я это Ельцину объяснил, он вроде бы аргументы услышал, сидельцев отпустил. А потом через Коржакова мне передал, что не простит мне этого никогда.

П. А.: Кем ты был в этот момент по должности?

С. Ш.: Я был вице-премьером и возглавлял фракцию в первой Госдуме. У меня 33 депутата было.

А. К.: Вместе с Сашей Шохиным?

С. Ш.: Да, и Шохин у меня там был, и Калмыков, и Меликьян. Это была Партия российского единства и согласия (ПРЕС). Вот наша фракция и провела через Думу постановление об амнистии.

П. А.: Саша Шохин тогда зампредом правительства был.

С. Ш.: Да, он зампредом тоже был. У нас была солидная фракция — два вице-премьера.

Может быть, 1994-й был важный для трансформации Ельцина год, но в моем понимании Бэна все-таки рубежным для него стал 1996-й. Он тогда даже внешне изменился…

А. К.: Этому есть очень простое объяснение: болезнь перешла в другое качество. Раньше, как все нам рассказывают, он пил-пил, а утром был как огурчик…

С. Ш.: Какое утро, через два часа.

П. А.: А у тебя был период очарования Ельциным или не было? Когда я приехал в Москву и начал работать с Борисом Николаевичем, у меня не было от него восторга. Но я вот с Чубайсом начал беседовать, а он говорит, что они с Егором были в совершенном восхищении… У тебя было такое очарование?

С. Ш.: У меня очарования и влюбленности не было по двум причинам. Во-первых, в силу моего характера, отец меня так воспитал. А во-вторых, так получалось, что Борису Николаевичу постоянно надо было в мелочах меня где-то сдавать, что он с удовольствием, а может, и без удовольствия делал.

Сначала сам предлагал, например, меня на заместителя Председателя Верховного Совета. А в день голосования, который совпал с годовщиной смерти Сахарова, 118 депутатов-демократов увозят на кладбище. Подогнали автобусы, и только они отъехали от Кремлевского дворца, как ставится на голосование вопрос о моих выборах. Понятно, что раз «свои» уехали, то голосов не хватает. Ну что это, случайно, что ли?

Но при этом у меня никогда не было глубокой обиды. Потому что он — реальный политик. Я знал его потолок, понимал его возможности и роль, кстати, историческую тоже.

П. А.: Если коротко, какая историческая роль была у Бориса Николаевича?

С. Ш.: Ему пришлось управлять страной в период слома экономической, политической и социальной системы. По российским меркам этот слом произошел по минимальной цене. Потому что у нас такие сломы происходили довольно кроваво, если не сразу, то потом. Что такое сам Октябрьский переворот? Это всего лишь несколько человек побегало по площади, зато потом — гражданская война!

А. К.: Которая до сих пор не кончилась.

С. Ш.: В принципе — да. Ни по расколотым судьбам, ни по менталитету, ни по той шизофрении, которая царит в головах.

А. К.: По базовым вещам, конечно, у огромных групп народа разные взгляды и разные цели.

С. Ш.: Самое страшное, что гражданская война и последовавшие потом годы отрезали память историческую у масс. В семьях что-то сохранилось, отдельные люди сохранили, уехавшие эмигранты сохранили. А я, например, своих так и не смог заставить вспоминать. Притом что деда одного репрессировали, а второй жил долго…