«Если», 2002 № 02 - Ллойд Биггл

У нас появился уже корпус книг с разработанной критикой «новой хронологии». Критика была и с точки зрения истории, и с точки зрения астрономии, и с точки зрения математики. Но спрос на парадоксы вечен. Максим Соколов как-то писал: «Ученые мужи могут издать капитальный труд, показывающий крайнее невежество и недобросовестность Фоменко, чье учение противоречит бесспорнейшим положительным данным разнообразных наук… Кто бы издал труд, столь же наглядно показывающий, что радоваться собственному небытию несколько противоестественно».

Отчасти поэтому второй из вышедших в прошлом году сборников «Антифоменковской мозаики» содержит, кроме научной аргументации, пародии на наукообразные построения; часть из пародий написана писателя-ми-фантастами. Одна из статей оканчивается фразой: «Грядущие поколения, пользуясь его же методой, легко могут объявить, что никакого Фоменко не было. Ясно ведь, что это обычный Фома неверующий». Соответствующими для темы стали и тексты Евгения Лукина, напечатанные в «Если»: все его декреты об отмене того и другого. В них много смешного. Потому что важно понять не только очевидные передержки спекуляторов на истории, но и природу спроса.

Любого потребителя интересует конечный результат. Чем отличается технология варки пива «Клинского» от «Гиннесса», его не занимает. Важно содержимое стакана. А ажиотажный историк, в отличие от академического, держит результат наготове, будто кочегар — уголь на лопате. Каким образом, из какого сырья получено это топливо, наблюдателю неизвестно и неинтересно. К тому же логические построения никогда не занимают массового потребителя.

Все знают фамилию Чикатило, но лишь единицам известно, кем доказана теорема Ферма. Просто потому, что одно событие вызывает ажиотаж, а другое нет. Нетрадиционная наука становится чем-то вроде нетрадиционной медицины. О нетрадиционных теориях говорят, хотя не доверяют им до конца. Пример истории тут очень хорош, потому что эта дисциплина как бы заранее ангажирована на общественный интерес.

Дело в том, что о природе Большого взрыва или об уже упомянутой теореме Ферма обывателю мыслить тяжело. Физические величины, бесконечная череда нулей — для него абстракция. Абстракция для него и нули исторические. Обывателю хочется мыслить легко, а легко мыслить можно, только используя внятные понятия газетных парадоксов.

Вот и бьются одни историки и медики, доказывая, что Ленин не болел сифилисом, а другие, что — да, болел. Обыватель верит всем попеременно.

Сейчас все образованные люди знают, что инопланетяне существуют, Анастасия спаслась, Нострадамус во всем прав, а Есенина убили. Народ доверчив. Нужно лишь несколько раз повторить что-то, чтобы новость стала общественным мифом. Человечество живет этими мифами, и достаточно начать оправдываться или объяснять, «включиться в коммуникацию», чтобы ее укрепить. А миф — это всегда упрощение. И, удовлетворяя спрос мгновенным предложением, возникает разжеванное миропонимание.

Но Фоменко и его группа — только часть большого количества как бы историков. Работающих в этом жанре много. От уже упоминавшегося Суворова, который специализируется на идее о том, что СССР чуть ли не начал войну, до Каспарова, который, в частности, апеллирует к средневековой живописи.

Фоменко — часть фантастической литературы, как ни печально в этом признаться. Но уж очень скучной и унылой части принадлежат эти тексты об отмене Древнего мира. Красота метафор, сплетение слов и яркость характеров замещены в этом феномене обилием математических символов, которые запугивают обывателя. Это нечестная игра между жанрами.

Однако интерес публики будоражит науку, что хорошо. С другой стороны, исследование альтернативной истории по Фоменко есть анализ зарождения мифа, его становления и внедрения в массы, что опять же хорошо. И существуют два пути — рассматривать модель, которую на художественном уровне предлагает фантастика, или заниматься историческим анализом. Третий путь гибелен. Идущие по нему еще раз подтверждают, что каждый народ заслуживает той истории, которую имеет.

Первый год тысячелетия в НФ закончился. Он показал усиленный интерес к истории и то, что фантастическая литература пластично принимает в себя реальность — как историческую, так и бытовую. Фантастическое сообщество вбирает профессиональных историков, описывается в текстах через реальных людей, а общеизвестные исторические факты тасуются, как колода. У карт загибаются уголки, даме треф пририсованы усы, у валета выбиты зубы, а король держит вместо скипетра бутылку «Клинского». Что недопустимо в истории, можно в фантастике.

Для художественной литературы это — нормально.

А для истории?

ГУД БАЙ, АМЕРИКА!

Честно признаюсь: когда на стеллаже книжного магазина я заметил полновесный «кирпич» романа «Транспасифик», изданного «Новой космогонией», первой моей реакцией было кратковременное впадение в ступор. Почему? Оцените авторство романа — Василий Пупкин, и вы поймете.

Притча во языцех, всем известный виртуальный графоман, и так далее, и тому подобное. Разумеется, по закону больших чисел некоторое количество наших сограждан могут носить фамилию Пупкин, и почему бы некоторым из них не быть Василиями? И отчего бы одному из них не стать писателем? Это ведь не преступление, а нечто вроде несчастного случая на улице с падением в лужу. Со всяким может случиться. Но рискнуть подписаться своей подлинной фамилией?! Что это — прискорбное недомыслие или, напротив, редкостная отвага?

Из ступора меня вывела мысль об изощренной рекламе, и я уже не верил в подлинность фамилии. Псевдоним! Разумеется, псевдоним! И не без умысла. В начале 90-х первую книгу нового фантаста, тем более вышедшую в крупном издательстве, заметили бы наверняка — в наше время и три книги никоим образом не гарантируют автору внимания критики, не говоря уже о лаврах любимца публики. Если, конечно, автора зовут не Василий Пупкин. В наш век виртуальных фетишей публика «клюет» на имена!

Сам видел: стопка «Транспасификов» на стеллаже стремительно таяла, служащие магазина едва успевали пополнять ее. Поняв, что этак на мою долю может не остаться ничего, я молниеносно схватил последний экземпляр и, расплатившись, выбежал на улицу, преследуемый злыми взглядами менее проворных покупателей.

Итак, «Транспасифик» Василия Пупкина лежал передо мной и алкал прочтения. Небольшое частное расследование не выявило подлинного имени автора; до меня лишь дошло (и то через третьи руки) сомнительное известие о том, что на самом деле он не Пупкин, а Попкин, но, сами понимаете, не имея прямых доказательств, я не могу утверждать это наверняка.