Нежный человек - Владимир Мирнев

Стол был рассчитан на двоих, и поперек его, скажем прямо посередине, выделялась белая процарапанная полоса, разделяющая, словно водоразделом, две половины, как два враждебных лагеря. И вот на другой стороне находилось слово «Маша». Что это могло означать? Кто мог ответить?

На первую лекцию Мария (из ста сорока двух студентов, принятых на первый курс) пришла одна-единственная. Она присела за стол и поразилась тишине, глядела перед собою и ничего не видела и не слышала: Казалось, рядом с нею кто-то находился. Точно так же смотрел на нее мастер Коровкин, когда она возвращалась домой, а он – сидел на лавке у подъезда.

«Ни одна женщина не поняла его, а я вот поняла, – подумала Мария, и ей стало приятно от своих мыслей. – И я не обманулась. Он меня полюбил и без меня жить не смог бы».

Когда раздался звонок, возвестивший об окончании лекции, она направилась в деканат и узнала, что первая лекция по причине болезни преподавателя Горанского отменена и объявление о том висит уже три дня. «Как специально для меня, – подумала с тихой благодарностью Мария, возвращаясь в аудиторию. – Чтобы я побыла с ним наедине. Никто не пришел, все знали об отмене лекции, а я не знала и пришла». Она, опять задумавшись, сидела до звонка. И после звонка сидела молча, неподвижно, как будто происходящее вокруг ее не касалось. И, глядя перед собою, прослеживала в памяти свой отъезд из Поворино, разговоры с Топорковой, которая в этом году занялась каратэ, чтобы, как она объясняла, в таком большом городе «наш слабый пол владел силой». Марии приходили в голову эти вот незначительные картинки из жизни, и в то же время ей представлялось, что будто бы каким-то неизъяснимым образом поднимается по ступенькам вверх и вверх. Оглянется, никого за собой не увидит, и снова поднимется на ступеньку, оглянется и вновь пойдет.

И вся она, наполненная огнем внимания, с нетерпением ожидала: вот-вот кто-то окликнет, окликнет и скажет нужное и чистое слово.

Она не торопилась, как то случалось раньше, спешить не имело смысла; в ее сознании кристаллизовалась спокойная и неторопливая мысль – впереди бесконечный ряд таких вот ступенек, ведущих все выше и выше на неизведанную высоту, мерцавшую обнадеживающе близко. И вот Мария, удовлетворенная, что не встретила в аудитории знакомых, так ей было хорошо наедине со своими воспоминаниями, услышала: рядом раздался тоненький голосок, словно мышь пропищала. Она замерла; голосок еще раз пропищал, и уж совсем как-то настойчиво, знакомо. Она боязливо подняла глаза и увидела знакомое лицо.

– А я Леня – Митин брат, – пропищал поразивший ее сходством с мышиным писком голос. Мария опустила глаза и ничего не ответила, поглощенная своими мыслями. Митин брат что-то еще пропищал.

«А это уж совсем по-мышиному», – подумала Мария, нетерпеливо желая, чтобы подошедший каким-то образом исчез, как и возникнул. После лекции Митин брат снова оказался подле, хотя она старалась пробраться к двери первой и сразу же уйти из аудитории, и опять что-то сказал. На этот раз показалось Марии, что голос у него обыкновенный, в нем проскальзывала тоненькая ниточка усталости. «Почему же мне послышалось, что мышь пропищала?» – подумала Мария, глянув на Митиного брата.

Полная луна стояла над головой; и воздух, насытившись лунным светом, сдержанно и звеняще млел над городом. Мария, заприметив возле одного из домов скамейку, присела, думая, что Митин брат пройдет дальше и она останется одна, этого ей сейчас хотелось больше всего на свете. Но Митин брат, остановившись, спросил:

– Ну так в чем дело, Мария-Машенька, не узнала меня? А я Леня, который Митин брат. Помнишь?

– Помню. Ну и что? – отвечала Мария. – Вы тогда ремонтировали водопровод, его прорвало. А сейчас вы поступили учиться? Я вас не видела, когда сдавала вступительные экзамены.

– Я, Мария-Машенька, поступил давно, три года назад, а вот только теперь приступил учиться, – проговорил бодро Митин брат, переминясь с ноги на ногу. – Я тороплюсь домой.

– А я вас не держу.

– Да я смотрю и соображаю: ну так в чем дело – почему она с таким опрокинутым лицом, – сказал Митин брат, не слушая ее, присел на самый краешек скамейки, как бы давая понять тем самым, что присел буквально на одну минутку и не больше. – Я тут рядом живу. Пойдем, Мария, поглядишь на моих детей маленьких, а то я их одних оставил, гуцуликов-то.

– У вас дети? Двое? – удивилась Мария.

– Двое. А вы откуда знаете, что двое?

– А жена в отпуске?

– Жены у меня нету. И не было.

– Не было?

– Нету.

– А дети, с потолка же их не возьмешь?

– А я вот взял, так в чем же дело, – отвечал Митин брат. – У меня сеструха, в том-то и дело, умерла. Шла-шла-шла по улице, бедненькая, присела на лавочку посидеть и умерла. У меня и мама так умерла: неожиданно. Сердце. Вот и дети. А муж сеструхин так ее любил, от горя даже стал как бы совсем ненормальный. И вот уже три года, как лечится. А я не могу же детей при родном-то дядьке отдать в детдом. Правильно? Брат мой старший, Митя, над докторской диссертацией сидит, а я вот один такой свободный, работаю рядом с домом и вот воспитываю ребят. Я все могу.

– И давно то случилось? – прикусив язык, спросила Мария, вставая и направляясь за Митиным братом.

– Я сказал – три года тому назад случилось оно, такое несчастное дело.

Митин брат с детьми жил в прекрасной однокомнатной квартире на первом этаже. Ему самому нравилась и квартира, и особенно большая, обширная кухня с блестящей газовой плитой, крепким столом и замечательным буфетом, найденным им случайно в давно заброшенном гараже. Буфет являл собою предмет его гордости, потому что был из красного дерева, лет ему пришлось жить не менее трехсот.

Дверь отворил мальчик лет шести, из-за него, засунув палец в рот, выглядывал другой мальчик, лет четырех.

– Они у меня, гуцулики, что надо, – весело сказал Митин брат, втягивая в себя воздух и опрометью бросаясь на кухню. – Ленька, я же тебе на чистом русском языке наказал: как только бельишко закипит, выключай плиту, а?

– А мы заигрались, – отвечал Ленька, мальчик постарше.

– А если сгорит от твоего безалаберья наша прекрасная квартира, то где будем жить? Мы-то ладно, мы с тобой – мужики взрослые – и на лавке в сквере переночуем, а вот наш маленький Митенька, гроза всех мух, он же все же маленький, а? А буфет резной где возьмем?

На газовой плите стоял большой бак, и вовсю клокотала в нем, булькая и шипя паром, вода: отстирывалось белье.

– Ленька, мы же договаривались: как только я ухожу из квартиры, так самый старший – ты. Шастаешь по квартире, соображаешь: ага, вот непорядок, устраняешь непорядок. Митин брат сказал проследить за бельем, так ни в коем случае нет важнее дела. Правильно? От тебя зависит наша жизнь, особенно жизнь маленьких, особенно Митеньки, который у нас с тобой один, и мы его с тобой любим. Надо учитывать такие факторы. Я специально три года брал академический, чтобы ты подрос и я тебе мог доверять.

– Я больше не буду, – отвечал мальчик серьезно. – Прости меня.

– Вот это проявление глубокого ума, гуцулики, – довольный ответом племянника, проговорил Митин брат. – А теперь спать, гуцулики. Во сне дети растут. Уложи, Леня, Митеньку. Мария-Машенька, ты поняла, что почем: Леня – это сеструха в честь меня отгрохала имя своему первенцу, а Митенька – в честь моего брата. А? Как? Вот как оно завязано.

– А не трудно тебе?

– Мне? Хо! Где, скажи, трудно не бывает, везде нелегко. Но самое главное не это, а то… Не скажу что. О, Машенька, что я тебе скажу, то и скажу.

– Что? Что? – пожала Мария плечами, ничего не поняв из его слов.

– Я, Мария-Машенька, для них живу, но не бескорыстно. А? Я для них мама, я для них папа; я с ребятами лишнюю рюмочку не пропущу, потому как меня ждут и не дождутся мои гуцулики. Я нигде лишней минуты не задержусь, иду через улицу и думаю: пронеси меня, чтоб меня не дай-то бог автомобиль какой не сбил… меня ждут. И все это я делаю и думаю не бескорыстно. Вот как! Потому что они, то есть, ну, я для них – все. И они меня ждут и не дождутся; я для них – радость, они меня, ну, так в чем же дело – любят. Ты любого разбуди, ты у любого гуцулика спроси: «Кого любишь сильнее всего на свете?» Он скажет: «Митиного брата!» Так что, Мария-Машенька, на моем месте любой бы дурак на такую жертву пошел. Они для меня, Мария-Машенька, счастье. А? Ну так вот в чем дело, спрошу я тебя? Корыстный я человек? Корыстный, отвечаю. Работай хорошо – для них надо заработать, не дури – иди домой, потому как тебя ждут, не болей – им будет плохо, потому как ты для них – радость. Но ведь и их радость для тебя – счастье! А? Корысть? Корысть! Без корысти жить нельзя!

Марии стало неуютно, и она не знала, что ответить на это Митиному брату, хотелось помочь ему как-то вот сейчас же, но на кухне все блестело чистотой, ухоженностью. «Вот, – подумалось Марии, – живет человек для другого и в этом находит счастье. Готовит, стирает, ухаживает за ребятишками, а я-то в прошлый раз подумала, что Митин брат – пустой бездельник, несерьезный, мелкий человек. Как можно ошибиться в человеке, который отдал жизнь детям!»