Варшавская Сирена - Галина Аудерская

— Все говорят о его болезненной нервозности, возбудимости, о его странном образе жизни в горной резиденции в Баварии. Якобы его мучает бессонница, поэтому он до трех-четырех утра развлекает свое окружение планами будущих завоеваний, а потом около одиннадцати просыпается усталый, в плохом настроении. Кроме того, он страдает несварением желудка, не пьет вина, кофе и чая. Утверждает, что они могут сократить ему жизнь, а она так нужна в переломный момент немецкому народу, пробуждающемуся к былому величию.

Доктор, видимо, хотел еще что-то добавить, но взглянул на маршальшу и, вероятно, только сейчас вспомнил о ее привычке превращать ночь в день, умолк и даже пробурчал что-то вроде «простите, если…», но прабабка смело подняла перчатку:

— Можно страдать от бессонницы и, несмотря на это, быть нормальным человеком. Похоже, что этот экс-капрал ведет нездоровый образ жизни, не занимается спортом и слишком мало ходит по своим баварским горам. Я тоже плохо сплю, но зато постоянно двигаюсь, играю в теннис и нахожусь — хоть я и постарше его — в прекрасной форме. Но мне не пришло бы в голову браться за непосильное дело — другими словами, лезть на линию Мажино или на Британскую империю.

Все вздохнули с облегчением, но спор не затих, поскольку Адам был другого мнения. Он считал, что все допускают ошибку, высмеивая или преуменьшая значение Гитлера, и утверждал, что западные державы недооценивают динамику национал-социализма.

Анна внутренне сжалась, ибо из вечерних бесед у себя дома на Хожей знала, что, когда Адам учился в институте, у него были друзья среди фашиствующей студенческой молодежи, они устраивали демонстрации в вузах и даже уличные драки со сторонниками как санации, так и левых партий. Правда, доктор Корвин, лично знавший маршала Пилсудского, смотрел на это косо, но никогда вечерние разговоры об ошибках санационного правительства после смерти Пилсудского не перерастали в бурные дискуссии. С тех пор как Адам стал ассистентом на кафедре, он научился смотреть на все спокойнее, не принимать близко к сердцу — и если спорил с отцом, то, скорее, о внешней политике министра иностранных дел Польши позера Бека, об ошибках и злоупотреблениях властей и об отношении к президенту Мосьтицкому, которого Адам считал ученым с мировым именем, доктор же называл узурпатором и бледной тенью умершего маршала. Анна много раз слышала, что Замок — это не Бельведер и что президент не окажется на высоте положения как политик, когда придет время. Что он находится в политическом вакууме, что в Польше есть и долго еще будут пилсудчики, но нет и никогда не будет мосьтитчиков. Может, имя президента и известно в мире ученых, но у него самого не было и не будет сил сплотить вокруг себя хотя бы небольшую группу своих политических сторонников, людей преданных и абсолютно верных.

— Один шаг, во всяком случае, необходим, — прервал молчание доктор. — Я думаю о нас, а не об этом комедианте, поступки которого невозможно предвидеть: своими действиями он сбивает с толку даже самых опытных государственных деятелей.

— О нас? А что может сейчас сделать наша страна? — удивилась пани Рената.

— Я думал не о Польше, а о нас, Корвинах. Раньше я сомневался, но теперь вопрос решен. Еще в этом году, перед рождеством, я покупаю автомобиль, — заявил доктор Корвин.

Все знали, что доктор уже много лет носится с мыслью купить машину, но при этом не переносит запаха бензина, является врагом моторизации и поэтому демонстративно ездит в больницу и на визиты к больным, нанимая экипаж на резиновых шинах, который все называли «дрожки». Мадемуазель ле Галль, стоя у окна, обычно сообщала, что «дрожки» доктора подъехали к дому, и это было единственное польское слово, кроме «куртки», которое она произносила правильно. Похоже, она не знала в родном языке эквивалента обоих этих предметов. Предложения-чудовища: «Où est la kurtka du docteur?» и «Le droźki est déjà là» — смешили домашних, но все к этому уже привыкли. А вот решение доктора купить машину привело всех в изумление.

— Неужели теперь, именно сейчас? — спросила наконец прабабка, удивленно глядя на внука.

— Я здоров и хочу быть целым и невредимым. Именно поэтому я и куплю этот проклятый автомобиль, хотя не испытываю никакого желания водить его. Та война научила меня одному: побеждает тот, у кого есть быстрые средства передвижения. Не далеко я уехал бы на своих дрожках, если бы мне предстояло с мобилизационным предписанием срочно найти мою часть или госпиталь.

Спор о возможности начала мировой войны разгорелся с новой силой и вернулся опять к исходной точке: имели ли право премьеры Франции и Англии решать в Мюнхене за счет Чехословакии будущую судьбу Европы?

Неожиданно в разговор включилась агрессивно настроенная в тот день Данута:

— Этот Даладье ведь француз. Может быть, Анна знает о нем больше, чем мы?

Наступило неловкое молчание, и Анна, которая на мгновение снова стала Анной-Марией, ответственной за ошибки французской политики, беспомощно развела руками. Пани Рената, как бы осуждая Дануту, подлила еще масла в огонь:

— Анна знает немного, как все юные девушки. Но она могла бы написать в Бретань, и, возможно, что-нибудь интересное нам сказал бы галльский гороскоп? Каким деревом является этот Даладье? Под каким знаком родился премьер Чемберлен?

На этот раз молчание затянулось, и трудно было не заметить красных пятен, появившихся на щеках Анны. Зачем только так неосторожно она доверила им секреты каштановой рощи? Адам подхватил руку жены и открыл было рот, чтобы объяснить что-то, но тут неожиданно прабабка остановила его словами, режущими, как разлетевшееся стекло:

— Assez! Assez! Я больше вас не задерживаю, уже очень поздно. Можете, Кароль, забрать Дануту и мадемуазель ле Галль, потому что я предлагаю остаться на завтра только Адаму с женой. У них по четвергам свободная первая половина дня, а я хочу поиграть с Анной в теннис. Она должна научиться принимать сильные подачи. А что касается гороскопов… Просите бога, чтобы в ближайшие годы нам всем не пришлось искать совета у ясновидцев и гадалок. Если Адам хоть немного прав, то только на эту помощь придется рассчитывать и тем, кто правит, и тем, кто рассуждает о политике.

Она встала. Высокая, властная, явно раздраженная. Но когда гости попрощались с каким-то неестественным оживлением и вышли, она тут же смягчилась и даже улыбнулась.

— Адам один проводит их на вокзал. Пойдем, каштан. Пропишем-ка себе для успокоения нервов партию в экарте.

Анна наклонилась, хотела припасть губами к руке прабабки, но та не была склонна к нежностям,