Письма Плиния Младшего. Панегирик Траяну. - Гай Плиний Младший

(71) С каким одобрением со стороны сената, с какой всеобщей радостью было принято то, что ты всякий раз шел с открытыми объятиями для приветствия назначенного на должность кандидата и сам при этом становился как бы на один уровень с ним, как бы смешивался с толпой других поздравителей! Не знаю, больше ли следует удивляться тебе или порицать других, которые вели себя так, что заставляли считать великой милостью даже и то, что будто приросшие к своим креслам подавали вновь избранным на должность одну только руку, да и это делали медленно и неохотно, ставя это себе в большую заслугу. Нам же выпала на долю наблюдать своими глазами необычайную картину, как государь стоял на равном положении рядом с кандидатом, как дающий почести уравнивал себя с получающими их. Как искренне было удивление всего сената по поводу такого, твоего поведения, как справедливо восклицание: «Тем выше, тем божественнее стал наш государь!». И действительно, перед кем не остается больше никаких недостигнутых высот, тот может вырасти только на том, если сам спустится со своей высоты, не заботясь при этом о своем величии. Ведь из всех опасностей меньше всего угрожает государям опасность унижения своего достоинства. Мне же не столь удивительной казалась твоя гуманность, как то, к чему она направлена. Когда ты выбираешь подходящие для твоей речи взоры, голос, жесты, ты пускаешь в ход все приемы своей любезности, как если бы это было все предписано тобою кому-нибудь другому. И еще когда проводился подсчет поданных голосов с подобающим этому делу почетом, ты тоже был среди тех, кто их вынимал из урны, и решение сената произносилось устами государя, и то свидетельство об успехе кандидата, которое нам было бы радостно сообщать государю, сообщалось нам самим государем. Итак, ты назначал людей, потому что считал их за наилучших, и при этом похвалу от тебя получала не только их жизнь, но и суждение о них сената, который радовался, видя в этом большую похвалу себе, нежели даже тем лицам, которых ты выдвигал.

(72) В твоих молитвах, чтобы совещание комиций прошло благополучно прежде всего для нас, для государства и, наконец, для тебя, не следует ли изменить самый порядок твоих просьб и не следует ли молить богов, чтобы все, что ты делаешь и что будешь делать, складывалось благополучно прежде всего для тебя, потом для государства и, наконец, для нас? Или, если короче выразить все это: чтобы все складывалось благоприятно только для одного тебя, от благополучия которого зависит и наше благо и благо всего государства? А было такое время, и продолжалось слишком долго, когда то, что было благоприятно для государя, было во вред нам, и наоборот. Теперь же все у нас с тобой общее, как радости, так и печали, и в такой же мере мы не можем быть счастливы без тебя, как и ты без нас. А если бы и мог, не стал ли бы ты прибавлять в конце своих молитв, чтобы боги исполняли их, только если ты все время будешь заслуживать нашу любовь? Любовь граждан настолько для тебя дороже и важнее всего остального, что ты прежде хочешь заслужить ее, а уже потом милость богов, да и о ней ты просишь, только если уже заслужил любовь с нашей стороны. И в самом деле, судьба прежних государей учит нас, что и боги любят только тех, кто заслужил любовь людей. Трудно было воздать тебе равную похвалу за такие твои пожелания; но все же это сделали. Какая пылкая любовь, какие побуждения, какие пламенные чувства подсказали нам эти восклицания! Эти голоса рождались, о цезарь, не от нашего ума, а от твоих доблестных заслуг, их не могла бы придумать никакая лесть, ничей страх. Разве мы боялись раньше кого-нибудь настолько, чтобы так притворяться, разве любили кого-нибудь так сильно, чтобы могли в этом признаться? Ты сам знаешь принуждение рабства: но слыхал ли ты когда-нибудь что-нибудь подобное, вынужденное рабством? Говорил ли сам? Ко многому принуждает страх, но всегда видно, что такие слова вынуждены у людей против их воли. Слова, вызванные беспокойством, всегда звучат иначе, чем слова людей в безопасности. В одном случае они выражают наши горести, в другом — наши радости. Этого нельзя скрыть никаким притворством. Люди в горести подбирают одни слова, в радости — другие, но даже если бы произносились слова одинаковые, они все же звучали бы по-разному.

(73) Ты сам свидетель того, сколько счастья отражается на всех наших лицах. И это не только праздничные одежды на ком-нибудь или маски, которые люди только что на себя надели. Потому-то и кровли наши оглашаются нашими радостными возгласами и нет нигде места, куда бы не достигали наши клики. Кто в это время остался спокойным и на своем прежнем месте? Кто отдавал себе в этом отчет? Многое мы сделали сознательно, но гораздо больше по инстинкту и подчиняясь внутренней воле. Ведь и радости присуща властная сила. Разве смогла положить ей предел хотя бы твоя скромность? Разве, наоборот, не пылаем мы сильнее, чем больше ты нас сдерживаешь? И это не упрямство, цезарь. Поскольку в твоей власти сделать так, чтобы мы ликовали, постольку не в нашей власти определить меру нашей радости. Но ведь ты и сам одобрил непритворность наших ликований искренностью своих слез. Мы ведь видели, как увлажнились твои глаза, как ты опустил от смущения взоры, как щеки твои залила краска, в то время как душа твоя была полна скромности. И это тем более вдохновило нас обратиться к богам с мольбою, чтобы у тебя никогда больше не было причины проливать слезы, чтобы никогда больше чело твое [не омрачалось]. Мы опрашивали эти места, эти кресла, как если бы они были в состоянии дать нам ответ, видели ли они когда-нибудь слезы принцепсов. Но знаю, они часто видели слезы сенаторов. Ты наложил тяжелые обязательства на последующих государей, но также и на наших потомков. Ведь и они потребуют от своих государей, чтобы они заслуживали такие же слова, а те будут гневаться, если не будут их слышать.

(74) Я бы не мог выразить наши чувства лучше, чем как выразил их весь сенат в словах: «О счастливый!». И когда мы это восклицаем, мы удивляемся не твоему могуществу, но твоей душе. Ведь это истинное счастье казаться достойным счастья. Много мудрого и значительного было сказано в тот славный день, но лучше всего было сказано: «Верь нам, доверяй самому себе!». В этом сказалась большая уверенность в нас самих, еще большая в тебе. Другого еще, пожалуй, можно обмануть, самого себя никто не обманет. Пусть только вникнет в свою жизнь, пусть спросит сам себя, чего он достоин. Поэтому то, что в глазах добрых государей придавало веру нашим словам, в глазах дурных зарождало сомнение. И хотя бы мы делали все, что полагается делать любящим, они сами не верили в то, что их любят. Вследствие этого мы молили богов, чтобы они возлюбили тебя так же, как мы любим тебя. Кто мог это сказать о себе или в лицо государю, если бы в нем самом и в государе не было полной меры любви? Да и для нас самих высшее пожелание от богов было в том, чтобы они полюбили нас так, как любишь ты. И разве несправедливо было бы нам о себе самих сказать при этом: «Вот счастье нам!». Может ли кто-нибудь считаться счастливее нас, после того как нам приходится просить не о том, чтобы нас полюбил наш государь, а о том, чтобы боги полюбили нас, как он нас уже любит? Все граждане, преданные религии, всегда удостаивавшиеся за свое благочестие милости богов, приходят к сознанию, что нечего больше добавить к их благополучию, как только чтобы боги подражали их государю!

(75) Но что же я выискиваю и собираю отдельные случаи? Точно я могу охватить в своей речи и собрать в памяти все то, сенаторы, что вы решили включить в официальные публичные акты, чтобы не забылось что-нибудь, и вырезать на меди! До этого времени такого рода памятниками увенчивались обыкновенно только речи государей. Наши же речи и восклицания раздавались лишь в стенах курии. Ведь это были такие слова, которыми не могли бы похвалиться ни сенат, ни сами государи. А то, что эти наши слова выйдут в народ и будут сохранены для потомства, послужит всем на пользу и будет соответствовать достоинству нашего государства. Прежде всего, чтобы весь наш мир был призван в свидетели нашего уважения к государю; затем, чтобы стало общеизвестно, что мы имеем смелость судить о хороших и дурных принцепсах не только непременно после их смерти. Наконец, чтобы на опыте подтвердилось, что мы и раньше не были неблагодарны, но, к несчастию, не имели возможности открыто выражать свою благодарность. И с какой настойчивостью, с какой твердостью, какими доводами мы требовали от тебя, чтобы ты не пренебрег нашим к тебе уважением, чтобы ты не преуменьшал своих заслуг, наконец, чтобы ты позаботился о поучительном примере для потомства. Пусть и государи учатся различать искренние и притворные выражения почтения и пусть приписывают тебе в заслугу то, что они уже не смогут в дальнейшем быть введены в заблуждение. Им не придется заново пролагать путь к доброй славе, а только надо будет не сбиваться с него, не устранять лесть, а только не восстанавливать ее. Уже установлено, что им надо делать и что слушать, если они действительно будут так поступать. О чем мог бы я теперь еще просить тебя от лица сената кроме того, о чем я уже просил вместе с сенатом, как не о том, чтобы ты запечатлел в душе своей ту радость, которая виделась в твоих собственных глазах. Полюби тот день и все же продолжай одерживать победы, приобрети новые заслуги, и ты услышишь новые хвалы, так как ведь говорить одно и то же можно только об одинаковых делах.