Памятные записки (сборник) - Давид Самойлов

А вечером акын позвонил мне по телефону и позвал к себе в «Кырады Тел», как он выразился, и что по-русски значит «Гранд-отель».

На диване за столиком сидел бритоголовый мурза. Он сидел на диване, скрестив ноги. Налив мне водки, он сказал:

– Ты меня всегда переводи, Самойлович. У меня много разных стихов есть: политический, лирический, художественный.

Мы выпили. Он налил снова и вдруг произнес по-немецки:

– Их мус айн медхен хабен…

Нурлыбека я больше не встречал, но его классификацию поэзии навсегда запомнил.

Умный был мурза.

А деньги за перевод мне все никак не платили. Потом Паперный рассказывал, что он ради шутки звонил заместителю редактора, требовал деньги. И так надоел, что тот твердо решил меня помучить – деньги не давать подольше.

Посмеялись. А вообще-то за это морду бьют.

…Остался замечательный памятник. Книга «Поэты мира в борьбе за мир». Это энциклопедия переводческой халтуры и беззастенчивости. Я там тоже представлен. Создавал книгу Александр Иванович Палладин, довольно представительный человек еще нестарого возраста. Такие люди неизвестного происхождения часто тогда появлялись на горизонте издательского дела. И, на чем-то проворовавшись, вдруг исчезали. Исчезали беззвучно и бесследно, как и Александр Иванович Палладин, издатель-Чичиков, какой-то чин иностранной комиссии Союза писателей. Этот тоже проворовался, и какие-то чешские или югославские гарнитуры срочно были вывезены из коридоров иностранной комиссии. Александр Иванович ожидал квартиры и мебель покуда держал в учреждении, где албанские и болгарские делегации, а то и сам Говард Фаст с недоумением плутали между ящиками, откуда порой интимно высвечивал уголок серванта.

Большое было мероприятие «Поэты мира в борьбе за мир».

Как сказал самый вшивый переводчик в мире С. Т.: «С коровой, бывало, Ден горя не знал».

Да, бывало.

…А вот притча. Жил человек на Нижней Масловке. Звали его Аарон. Если Ал. Ив. был просто жулик, то Аарон был поставщик товара на литовскую поэзию. И сам же товар этот производил. Одно было плохо у Аарона. У других людей голова овальна снизу вверх или сверху вниз. А у Аарона она была овальна слева направо. Волосы его были редки и зачесаны, напротив, справа налево. Лоб был всегда потен. И руки тоже. И лишь глаза были круглы и сухи. И лишь порой увлажнялись от сладкой мечты поставить товар на всю литовскую поэзию, да еще и на белорусскую в придачу. Увлажнялись они также от мечты сыскать девицу, достойную его, Аарона. Но таковой девицы долго не сыскивалось.

На это Аарон часто жаловался, когда я приносил ему переводы для «Литовской антологии». Какова была литература, таков был и подрядчик. Потом вдруг оказалось, что Аароновы книжки все годятся только для отхожего места. Но он уже в ту пору был не Аарон, а Андрей. Смертельно заболевшему евреи меняют имя. Аарон смертельно заболел стремлением к славе, ибо был уже богат, и оттого нарек себя Андреем. А прежде его прозывали:

Вскормленный литфондомАрон молодой.

Андрей стал славным лириком, издавшим множество славных книг, и живал в Коктебеле в генеральском корпусе. Но этот Андрей Второзванный не носил бога в душе. И попался на спекуляции библиями.

Бедный Андрей! Бедная литература!

Те, у кого тоже нет бога в душе, осудили Андрея за продажу священного писания. И восстал Андрей на своих недругов. И сбросил он имя Андрей, обретенное в болезни. И взял вновь имя Аарон, и в рубище отбыл в землю своих предков, где выдает себя за друга Пастернака.

…Во время восточного кризиса в 1852 году Бисмарк сказал про албанцев: такой нации нет. Между тем у меня было несколько друзей албанцев, в том числе поэт Лазар Силичи, сын Ристо Силичи, поэта и присяжного поверенного, албанский интеллигент. Он был тогда славный малый, похожий лицом на итальянца. В юности сидел в фашистском лагере Приштине и ничем не отличался от других юношей, пришедших в московскую Албанию, кроме интеллигентской привычки закрывать дверь комнаты, когда говорилось что-нибудь нелестное в адрес Энвера.

Так как я был уже обладателем двух переведенных с албанского поэм, мне оставалось подыскать третью, чтобы получилась целая книга переводов с албанского. Лазар Силичи предоставил мне свою поэму «Приштина». И так образовалась книжка «Албанские поэмы», первая целая книга албанских стихов на русском языке.

Рекомендовал эту книжку издательству «Иностранная литература» тот же Твардовский.

…Редактору Борису Всеволодовичу Шуплецову не понравился безвестный молодой человек с рекомендацией. Он решил, что я деляга. Мне же не понравился Борис Всеволодович, круглолицый, аккуратно зачесанный и опрятно одетый. Я подумал, что он обскурант и чинуша.

Борис Всеволодович и тогда был человеком не без честолюбивых амбиций, всегда умеряемых природной ленью, российской склонностью к колебательным размышлениям, быстрым вхождением в легкое отдаление и главное – природной нелюбовью к поступкам.

Испытав чувство неприязни к безвестному молодому человеку, он не стал препятствовать изданию книги и, впав в легкое отчаяние по поводу пронырливости молодого поколения, по обыкновению умыл руки.

Когда пришла корректура «Албанских поэм», Борис Всеволодович прибаливал и потому призвал меня делать поправки к себе домой, на Серебряный переулок, где проживал в двух крошечных комнатушках с женой Верой, двумя малолетними дочерьми и тещей – старой коммунисткой.

Видя болезненное состояние Бориса Всеволодовича, я предложил сходить за коньяком. На что Борис Всеволодович…

У врат Поэтограда

Я познакомился с Николаем Глазковым в 39-м году во дворе Литинститута. Был с ним в тот раз Юлиан Долгин. Они вместе составляли группу «небывалистов». Это было литературное направление, состоявшее, по сути, из двух человек. Но оно очень скоро раскололось на «небывалистов Востока» (Глазков) и «небывалистов Запада» (Долгин).

Я сразу же запомнил стихи Глазкова – те, которые он тогда читал.

Это самые ранние его стихи:

Там, где в северном сияньеМеркнут северные льды,Прилетели марсианеИ поставили шатры.

…Некий царь из тех династий,Что боятся гнева масс,Со своей царицей НастейУлететь решил на Марс.

Здесь уже явственны глазковские черты – парадоксальность, естественность и ирония.

В раннюю пору, когда хочется скрыть в стихах швы ученичества, Николай Глазков (у которого швы эти не ощущались) во многом подчеркивает свою близость к Хлебникову. И парадоксальностью замыслов, и манерой держаться, и идеей Поэтограда – города поэтов, и названием «небывализм», придуманным им для обозначения избранного направления.

В конце 30-х годов мы вращались в каких-то смежных компаниях, и стихи Глазкова всегда были у меня, что называется, на слуху. И позднее, во время войны, не прерывалось мое соприкосновение с его поэзией. Сергей Наровчатов присылал мне стихи Глазкова, в том числе вот эти:

Я бродил по зоопарку,Сунул палку в клетку с львом.Лев набросился на палку.В озлобленье мировом.

Он изгрыз ее на частиВ дикой ярости глупца.В том и есть людское счастье,Что у палки два конца.

Потом:

Люблю тебя за то, что ты пустая,Но попусту не любят пустоту.Мальчишки так, бумажных змей пуская,Бессмысленную любят высоту.

Я знал, что он был в эвакуации в Горьком, окончил там пединститут, работал учителем. Будучи в Горьком после ранения, пытался разыскать Глазкова, но, видимо, адрес был неверный, и я его не нашел.

Регулярно мы с ним начали встречаться уже после войны. Когда я жил в Москве, на улице Мархлевского, Глазков приходил ко мне очень часто, искал обычно партнера по шахматам (Коля считал себя великим шахматистом). Я сам в шахматы не играл, но среди моих гостей находились те, кто готов был сразиться с ним.

В то время, в начале 50-х годов, Коля писал поэму «По глазковским местам». Мою жену звали Ляля, и он приписал к поэме такую строфу:

В Москве есть переулок Лялин,На Курский он ведет вокзал.Глазков, который гениален,Его бы Лялиным назвал.

Глазков очень долго жил на Арбате. Как и Окуджава, он был в общем-то арбатский человек, очень тактичный, мягкий, очень добрый. И очень хороший товарищ.

С середины 50-х годов Глазков начал печататься достаточно регулярно. В это время, однако, жизнь нас несколько развела. Но в 70-е годы мы все чаще и чаще вспоминали друг друга, начали постоянно переписываться. С тех пор, как я живу в Пярну, я, кажется, научился писать письма и считаю их одним из важнейших средств общения.

Последние пять лет его жизни мы много переписывались (самое последнее письмо Глазкова я получил, когда он уже умер). Я просил Колю, чтобы он присылал мне некоторые свои старые стихи. И он их регулярно присылал. Так составилась у меня «большая Глазковиана».