Белый лебедь - Линда Ли

— Потом мне было плохо от всего, что случилось, все происшедшее было мне ненавистно, но больше всего я ненавидела себя за то, что отдалась ему. Такое полное и отвратительное расточительство! Потому что когда я пришла в себя после боли и возмущения и что там я еще такое ощущала, я поняла, что отдала ему то единственное, что имело для вас значение. — Она глубоко вздохнула, содрогаясь. — Вас никогда не интересовало, как я играю, как я выгляжу. И хотя я жила надеждой, что, может быть, что-то изменится, в глубине души я всегда знала, что единственное, чего вы хотите от меня, что вам нужно от меня, — это то, что делало меня в глазах общества порядочной. Моя невинность.

Потом, застегнув брюки, которые он даже не снял, Найлз принялся укорять ее за то, что это она сама все затеяла. Найлз обвинял ее. Она сама себя обвиняла. Теперь, узнав всю правду, сможет ли Грейсон обвинить кого-то другого?

Но когда он заговорил, голос его звучал ласково и уверенно.

— Милая, милая Софи. Не имеет никакого значения, что вы его поцеловали. Вы были молоды и одиноки. И вам нужно было почувствовать, что вы небезразличны хоть кому-то в этом мире.

Она посмотрела на него, и в глазах ее засверкали слезы.

— Вам нужно было, чтобы кто-нибудь обнял вас, чтобы вы почувствовали себя в безопасности, и он этим воспользовался. Вы ничего ему не отдали, — заявил Грейсон тоном, не терпящим возражений. — Это он взял у вас. Он взял вашу невинность. И я заставлю его заплатить за это. — Он усилием воли овладел собой и взял ее лицо в ладони. — Но он взял не то, что на самом деле имеет значение.

Она непонимающе взглянула на него.

Его ладони скользнули к ее плечам, и голос его перешел в шёпот.

— Он не взял вашего сердца. Не мог, потому что вы уже отдали ваше сердце другому. Мне.

— О чем вы говорите?

Он не ответил, а просто обнял ее за плечи и повел в контору. Там он вынул из кармана крошечный ключик и подошел к маленькому шкафчику, который интриговал Софи с самого ее возвращения. Грейсон отпер дверцу, вынул оттуда говорящую машину из меди и дерева — Софи думала, что она уже давно не существует, — и поставил на письменный стол.

— Вы ее нашли, — потрясение прошептала она.

— Она всегда была у меня. Я хранил ее все эти годы. Я тысячу раз заводил ее.

Он повертел ручку, и ее голос наполнил комнату, детский милый голос, невинный и исполненный искренности.

— Я люблю Грейсона Хоторна. Я люблю его всем сердцем. Когда-нибудь я стану его женой.

Наступила тишина, и Грейсон поднял голову Софи, так что глаза их встретились.

— Много лет назад вы отдали мне вашу любовь. Вашу любовь и ваше сердце. У меня есть вот этот ящик в качестве вещественного доказательства. И никто не сможет отобрать это у нас — ни Найлз Прескотт, ни Бостон, ни весь мир.

— Все эти годы вы хранили ее, — с благоговейным ужасом проговорила Софи.

— Разумеется, хранил.

Она, побледнев, смотрела на него.

— Зачем?

Впервые с начала их разговора он отвел взгляд. Но она коснулась его щеки и заставила посмотреть на нее.

— Зачем, Грейсон?

Он опустил голову, потом опять посмотрел на нее, и глаза его сверкнули.

— Потому что, когда в тот вечер слова эти прозвучали в комнате, я впервые услышал, что кто-то говорит о своей любви ко мне. Маленькая девочка, которая всегда говорила правду. Маленькая девочка, которая была больше чем сама жизнь. Маленькая девочка, которая была доброй и славной. И эта девочка любила меня… Я люблю вас, Софи, — помолчав, сказал он. — Такой, какая вы есть. Люблю всем сердцем. И всегда буду вас любить, независимо от того, что вы делаете и как играете. — Он поцеловал ее в лоб. — Выступите сегодня вечером и сыграйте им то, что вам лучше всего удается. Не позволяйте ни Найлзу Прескотту, ни вашему отцу — даже мне — победить себя. Поставьте нас на уши, заставьте нас корчиться! Устройте нам представление, которое мы никогда не забудем. — Он улыбнулся, привлек ее к себе и прошептал: — Я бросаю вам вызов.

Глава 25

Огни погасли. Голоса стихли, превратившись в ровный гул. Никогда еще Бостонский концертный зал не был так переполнен. Все места были заняты, и зрители толпились в проходах, и еще сотни других так и остались за дверьми.

Софи стояла на сцене, у самого занавеса, ее окружала темнота, ее темная атласная накидка плотно окутывала плечи. Кровь бежала по жилам легко и быстро. Она ждала.

Что они подумают?

Как будет реагировать ее отец?

Усилием воли она отогнала эти мысли. Не важно, что они подумают. Теперь для нее это не имело значения. Ей нужно просто играть так, как она умеет. И пусть она ничему другому не научилась, зато она научилась одному — быть самой собой.

Мысли ее приняли другое направление, когда толстый бархатный занавес медленно заскользил в стороны. Она стояла неподвижно и ждала в темноте. Публика тоже ждала. Софи ощущала ее волнение, ее интерес.

Она рассмотрела в первом ряду своего отца рядом с Патрицией. Был там и Брэдфорд Хоторн, сидевший рядом с Эммелайн, которая смотрела прямо перед собой, а муж ее смотрел на ее крепко стиснутые руки, словно не зная, накрыть ли их своей рукой или решительно отвернуться.

И вот началось. Поток света залил Софи, стоящую на сцене. Но публика не взорвалась, не слышно было ничего похожего на гром. Ее приветствовали простые, чистые, искренние аплодисменты. Она наслаждалась каждым моментом так, как никогда еще не наслаждалась, потому что понимала — после этого представления она, пожалуй, никогда больше не услышит аплодисментов. Как странно, но ее это не, волновало. Существовал только этот вечер — вечер, которого она ждала всю жизнь.

Она подняла лицо к свету, точно наслаждалась солнцем. Потом взмахнула руками, и ее знаменитая накидка упала к ее ногам. Публика ахнула.

На этот раз Софи была в синем бархате, а не в красном. Скромная и пристойная, с классическим бриллиантовым ожерельем, сверкающим при свете рампы. Она была прекрасна, но не вызывающе, она потрясала, но не шокировала. И она заставила себя не дрожать, пока шла к стулу, чтобы взять виолончель. Аккомпаниатор на сцене не появился.

Помоги ей Господь, но она будет играть Баха. Хотя бы раз в жизни она должна попытаться соединить в одно целое те разрозненные фрагменты, которые жили у нее в голове столько лет, что она и сосчитать их не могла. Если она провалится, она станет утешаться тем, что хотя бы попыталась.

Она взяла смычок, и в зале наступила тишина. Сидя на стуле, она заколебалась и посмотрела вверх, на слепящий свет. На этот раз, однако, эти украденные мгновения она использовала не для того, чтобы возбудить публику. Ей необходимо было собраться с мыслями и выбросить из головы все, кроме музыки.