Том 9. Преображение России - Сергей Сергеев-Ценский

Что германская армия, готовая стать действующей, уже удваивалась благодаря тайной мобилизации, это считалось Вильгельмом в порядке вещей; что Николай предлагал ему обратиться для решения австро-сербской распри к Гаагской конференции, это ожидалось Вильгельмом; разные мелкие распоряжения русского правительства, вроде погашения маячных огней в районе Севастополя или введения военной охраны на железных дорогах, его не беспокоили.

Он только усмехнулся, когда Бетман ему поднес при докладе о положении в России только что опубликованное в Петербурге «правительственное сообщение» от 15 июля такого содержания:

«Многочисленные патриотические манифестации, происходившие за последние дни в столицах и в других местах империи, показывают, что твердая и спокойная политика правительства нашла сочувственный отклик в широких кругах населения. Правительство надеется, однако, что эти выражения народных чувств отнюдь не примут оттенка недоброжелательства по отношению к державам, с коими Россия находится и неизменно желает находиться в мире. Черпая силу в подъеме народного духа и призывая русских людей к сдержанности и спокойствию, императорское правительство стоит на страже достоинства и интересов России».

Еще бы не желало «императорское правительство» России находиться в мире с Германией! Было бы, напротив, полным безумием стремиться к войне с ней.

И вдруг мобилизация в России, — не тайная, а явная, объявленная с высоты престола!

Было от чего прийти в крайнюю степень негодования Вильгельму…

Весь план войны на два фронта — против Франции и России — строился только на том, что Россия, при жалкой сети железных дорог на своих огромных пространствах, при неспособности и продажности чиновников, непременно запоздает с мобилизацией настолько, что позволит разбить Францию, взять Париж, заключить мир с побежденными и бросить все силы на Вислу, чтобы покончить на русской равнине все «до осеннего листопада». Мобилизация в России путала все эти расчеты.

16 июля вечером Вильгельм послал телеграмму Николаю. В ней о Германии не говорилось ни слова. Не говорилось ничего и о том, удовлетворителен ли ответ Сербии на австрийский ультиматум. Подчеркивалось только, что, каков бы он ни был, какую бы покорность ни выказала Сербия, война, объявленная ей, была неизбежна, чтобы закрепить силой оружия то, что обещали сербы на бумаге.

Значит, сербы должны были дать Австрии какой-то кусок своей территории как бы в залог того, что свои обещания они сдержат, австрийцы же должны были разгромить и уничтожить сербскую армию в залог того, что на остальную территорию Сербии, кроме занятого ими куска, они покушаться не будут.

Эта странная мысль, принадлежала ли она самому Вильгельму, или соавторами его были также берлинские и венские дипломаты, проникла также и в газеты, которые поместили вдруг заметку: «Новый шанс на сохранение мира».

В этой заметке говорилось, что, несмотря на крайнюю сложность и запутанность положения, шансы на сохранение европейского мира еще не утеряны окончательно. «Выходом из положения послужит, быть может, занятие Австрией Белграда. После этого события Англия может возобновить попытку созвать международную конференцию, и есть некоторые основания думать, что на этот раз предложение Англии будет принято Германией».

Европейские политики, по крайней мере те из них, которые поверяли свои мысли газетам, думали убедить кого-то, что стоит только сербам отдать Австрии свою столицу, и молох войны удовлетворится этой подачкой. Но чересчур широка была пасть молоха и бесконечно вместительно его чрево.

Телеграммы, которыми обменивались Вильгельм с Николаем, были немногословны, переговоры же, которые вел Пурталес с Сазоновым, длились часами. Как все споры между людьми ведутся обычно из-за разного понимания слов, так и тут — Пурталес и Сазонов неодинаково понимали слово «мобилизация». По Пурталесу выходило, что мобилизация в России означает уже начало войны, так как должна вызвать и вызовет непременно мобилизацию в Германии, а Сазонов силился доказать ему, что раз мобилизация была проведена в Австрии, то это, конечно, должно было вызвать и вызвало мобилизацию в России, но «мобилизованная русская армия может, в случае нужды, хоть целые недели стоять с ружьем у ноги, так как в России мобилизация еще далеко не означает войны».

В то же время Сазонов выставлял и такой довод в пользу мобилизации, что венский кабинет «категорически отклонил непосредственный обмен мнений с Петербургом».

На Пурталеса, на его несговорчивость жаловался в своей телеграмме Вильгельму Николай, поэтому Вильгельм, уже издав указ о военном положении в своей стране, телеграфировал Николаю:

«Не может быть и речи о том, чтобы слова моего посла были в противоречии с содержанием моей телеграммы. Графу Пурталесу было предписано обратить внимание твоего правительства на опасность и серьезные последствия, которые может повлечь за собою мобилизация. То же самое я говорил в моей телеграмме к тебе. Австрия мобилизовала только часть своей армии и только против Сербии. Если, как видно из сообщения твоего и твоего правительства, Россия мобилизуется против Австрии, то моя деятельность в роли посредника, которую ты мне любезно доверил и которую я принял на себя по твоей усиленной просьбе, будет затруднена, если не станет совершенно невозможной. Вопрос о принятии того или другого решения ложится теперь всей своей тяжестью исключительно на тебя, и ты несешь ответственность за войну или мир».

Последние слова этой телеграммы имели цель запугать Николая. Почетно «нести ответственность» за мир, но совсем другое дело быть виновником всеевропейской войны. Предостережение «преданного друга и кузена Вилли» должно было прозвучать библейски грозно.

Но император Николай, обладавший весьма средними способностями ума, был прекрасно воспитан. Никто бы не мог не признать за ним выдержки и полного уменья владеть собою.

Вместо того чтобы как-нибудь отозваться на угрозу в конце телеграммы императора Германии, он сделал вид, что совсем не заметил ее. Он ответил утром 18 июля:

«Сердечно благодарен тебе за посредничество, которое начинает подавать надежды на мирный исход кризиса. По техническим условиям невозможно приостановить наши военные приготовления, которые явились неизбежным последствием мобилизации Австрии. Мы далеки от того, чтобы желать войны. Пока будут длиться переговоры с Австрией по сербскому вопросу, мои войска не предпримут никаких вызывающих действий. Даю тебе в этом мое слово. Я верю в божье милосердие и надеюсь на успешность твоего посредничества в Вене на пользу наших государств и европейского мира.

Преданный тебе Н.».

Мир уже дрогнул во всех своих финансовых операциях в предчувствии войны, которая встала во весь рост у всех на глазах и заполнила собой горизонты.

Ввиду полного хаоса и банкротства крупных банков лондонская биржа закрылась. Закрытие биржи вызвало всеобщую панику. Публика штурмовала банки, требуя размена кредиток на золото.

В магазинах, ресторанах, кафе, даже в кассах железных дорог Парижа были уже выставлены плакаты: «Платите звонкой монетой — бумажек не принимаем!»

Даже в финансовых кругах очень далекого от Европы Нью-Йорка началась паника.

Вследствие небывалого падения ценностей многие крупные фирмы прекратили платежи. С часу на час ожидалось банкротство целого ряда банков.

Наконец, и в Берлине, где так методично, с немецким педантизмом все готовились к войне, публика неистовствовала, требуя полностью свои вклады из сберегательных касс, а известный в Берлине банкир Бибер, разоренный биржевой паникой, покончил самоубийством, отравившись вместе с женой…

Главный двигательный нерв войны — деньги, и чувствовалось, что война вот-вот разразится, что до начала ее оставались, может быть, не дни уже, а только часы. В самой России отдавались приказания то о полной отмене дачных поездов, то о сокращении пассажирского движения, чтобы беспрепятственно гнать и гнать военные поезда к западной границе… 18 июля было объявлено первым днем не только мобилизации запасных, но даже и ратников ополчения первого разряда…

Спешили в России, потому что поспешили в Австрии; спешили в Германии, потому что спешили в России; спешили во Франции и Англии, потому что спешили в Германии… Спешили везде, спешили все, потому что всеми владела острейшая боязнь опоздать, но опоздать к чему же именно? — к началу европейской войны!

— Петербурга нельзя узнать! — изумленно говорила Надя сестре, выйдя с нею на улицы.

Она привыкла к Петербургу чиновно-сухому, подтянутому, с чопорно сжатыми губами. Публика в трамваях была вежлива, но безмолвна; публика на тротуарах ходила стремительно, глядела бегло, безучастно. Провинциалов из теплосердечных, неторопливо солнечных губерний обдавало здесь в первые дни совершенно непривычным холодом. Таким строго холодным Петербург и остался в представлении Нади, проведшей в нем почти год на курсах.