Нелюдь - Дмитрий Петров

Никто и не обвинял меня в подлости. Меня обвиняли в отсутствии характера, такта… Вернее, я сам себя обвинял.

— Мы пойдем в фойе погулять, — сказала Людмила таким тоном, чтобы я понял — идти за ними не следует.

Они прошли мимо нас, я успел только заметить, как сжались пальцы Юли на руке матери. Она не произнесла больше ни одного слова, с той секунды, как мать сказала ей о том, что я не один. Только кончики пальцев побелели от силы, с которой они сомкнулись на локте Людмилы.

Я взглянул на Хельгу. Ее вид поразил меня. Я почувствовал себя паршиво и неуверенно, но то, что было с ней, просто ошеломило меня.

Хельга была бледна, и глаза ее как будто потухли. Она стояла рядом со мной, и вид ее был отрешенный.

Мне стало стыдно. Какой я все-таки идиот! Своим поступком я поставил в неловкое положение обеих замечательных женщин, которые были совершенно ни в чем не виноваты.

О Юле я уж не говорю, это понятно. Мне не хотелось даже думать о том, как ей сейчас горько. Я не удивился бы, если бы они с Людмилой немедленно ушли отсюда и поехали домой…

А Хельга? Она ведь не девочка и не придурок и прекрасно почувствовала весь смысл сцены. Теперь она понимала, что вышла неловкая сцена, и ей оставалось Бог знает что думать об этом.

Я оскандалился и оказался в позорном положении, и Хельга, несомненно, это понимала. И ей, кроме того, наверняка было неприятно, что она выступила в роли коварной соблазнительницы.

От ее внимания, естественно, не укрылось, что Юля слепая. И вот вся эта встреча…

— Давай сядем и не пойдем гулять, — сказала вдруг Хельга и опустилась на свое кресло. Я видел, что она подавлена. Конечно, во всем была вина и Людмилы. Не стоило ей окликать меня, не убедившись в том, что я один. И не стоило потом вести себя агрессивно. Она сделала больно и Юле, и Хельге… Хотя… А разве ей самой не было больно при этой встрече? Ведь и у нее есть собственные чувства.

Теперь я окончательно выгляжу полным негодяем в ее глазах. Сначала бросил ее ради ее дочери, а потом бросил ее слепую дочь ради вот этой женщины…

Наверняка, теперь Людмила вообще не пустит меня в дом.

И как можно обвинять ее в том, что она не была предусмотрительна сейчас? Разве ей не обидно за дочь?

— Кто это? — неожиданно спросила у меня Хельга сдавленным голосом и тут же откашлялась.

— Это мои старые знакомые, — ответил я. — Мы давно дружим.

— Эта девушка, — сказала Хельга, — она что — слепая?

— Да, — кивнул я. Мне не хотелось ни о чем сейчас говорить.

— Я так и подумала, — сказала Хельга. — Она слепая с детства?

Я вздрогнул. Вот что значит иметь дело с коллегой-врачом. Все вопросы не в бровь, а в глаз.

Хельга вопросительно смотрела на меня и не понимала, отчего я замялся с ответом.

— Нет, не с детства, — сказал я. — Это произошло недавно.

— Я так и подумала, — задумчиво ответила Хельга. — Это всегда чувствуется. У нее слишком неуверенные движения для слепой от рождения.

— Извини меня, пожалуйста, — сказал я, не в силах больше бороться с собой и сохранять спокойствие. — Мне очень неприятно говорить на эту тему. Дело в том, что Юля была моей невестой до… До того, как это случилось, и она ослепла. Если ты не возражаешь, мы не будем больше об этом говорить.

Хельга сжала мою руку. Она так и сидела, не отпуская ее.

— Мы можем даже уйти сейчас, — сказала она негромко. — Скажи, если тебе неприятно, то мы немедленно уйдем.

— Нет, не стоит, — ответил я. Уйти означало показать, что мне и вправду стыдно…

Юля с Людмилой прошли к своим местам, не глядя на нас. Играла музыка, пел хор, а я все не находил себе места. Теперь все мысли мои были поглощены Юлей. Что она сейчас чувствует? Что думает?

Со своего места я мог видеть ее и смотрел, не отрываясь. Голова Юли была неподвижна, казалось, она вся поглощена музыкой. Это, наверное, было как раз то, чего она хотела. Она ведь говорила мне, что — теперь во многом живет звуками. А малеровская музыка — это как раз обилие разнообразнейших звуков. Да, кроме того, это было даже больше чем симфонический концерт, о котором мечтала Юля. Тут ведь был еще и мощный хор, то есть богатство звучания было огромным.

Я взглянул в программку. «Умри и воскресни» — так назывался финал этой симфонии. Музыка грохотала, она переливалась раскатами, она волновала своим звучанием. Оркестр как будто сошел с ума, скрипки метались, трубы трубили иерихонским ревом.

Потом все стало постепенно стихать. Музыка становилась все тише, все глуше, все беднее в смысле инструментов.

«Это умирание», — понял я. В конце концов осталась одна флейта, которая печально выводила тонкое фиоритурное соло.

«Это пение соловья», — догадался я. Только соловей у Малера был необычный. Было в его чарующем тихом пении что-то искусственно-механическое, и в то же время чувствовалась живость и натуральность природного звука. Что-то вроде соловья из сказок Андерсена..

Пение соловья, как последний звук умирающей жизни… Флейта-соловей пропела последние звуки, и тут, вместо наступившей было тишины, вступил хор. Тоже тихо, как набегающая волна океана, тихо, но настойчиво и с обещанием грядущей силы хор запел гимн воскресения.

Ты воскреснешь.

Да, ты воскреснешь из праха земного…

Может быть, мне показалось, но в то мгновение голова Юли чуть дрогнула. Это были звуки, это были слова, обращенные к ней. Когда я слушал финал, я тоже думал о Юле, о том, что для нее понятия «умереть и воскреснуть» — не пустой звук. Волновавшие Малера образы Апокалипсиса, несомненно, были близки и ей.

Она потеряла зрение — значит, в каком-то смысле умерла. Умерли ее чувства. Но человек не может жить без надежды. А этой надеждой может быть только воскресение. Воскресение чувств.

Юля считала, что может воскреснуть через то внутреннее видение, о котором она мне говорила. Еще я вспомнил тут же о том, что все люди, воскрешенные после земной смерти, тоже будут восстановлены во всех способностях, в том числе и в зрении.

Юля надеялась и ждала воскрешения из своего мрака. Из долины смертной тени.

Симфония закончилась. Вступившая в конце музыка оглушила нас гимном вечной жизни…

После поклонов дирижера и оркестра, все встали и пошли к выходу. На лестнице перед гардеробом, когда мы стали спускаться, толпа вновь прижала нас к Юле и Людмиле.

— Осторожнее, здесь ступеньки, — негромко сказала Людмила дочери и крепче подхватила ее под руку.

Спускаться по лестнице вместе, близко прижатыми друг к другу, и молчать было невозможно, и я решился.

— Я заеду к вам завтра, — сказал я, обращаясь к Юле.

— Конечно, — ответили она, не поворачивая в мою сторону лица. Она узнала мой голос, хотя и не видела меня.

— Пойдем скорее, — произнесла Людмила нервно. В этот момент Юля сделала неосторожный шаг, ее нога соскользнула со ступеньки и она качнулась вперед. Вероятно, Людмила все-таки не слишком крепко ее держала, потому что рука Юли выскользнула из руки матери.

Несколько мгновений Юля стояла как бы накренясь, падая, но в эту секунду идущая рядом с ней Хельга инстинктивно подставила руку и перехватила ее, не дав упасть.

Хельга держала Юлю за руку и, неестественно улыбаясь, говорила:

— Осторожнее, что вы… Тут высоко… — Что еще должен сказать любой на ее месте?

Мы с Людмилой тут же тоже подхватили Юлю, и больше она уже не соскальзывая могла спускаться с коварной мраморной лестницы. Люди кругом нас расступились, увидев, что ведут слепую, и мы сошли в гардероб спокойно.

Юля была совсем бледна и дрожала. Все тело ее сотрясалось, ее буквально колотило. Едва дойдя до гардероба, она сказала в пространство:

— Мне нужно сесть… Я не могу идти.

На лбу ее выступили мелкие капельки пота, что говорило о внезапной слабости.

Мы усадили Юлю на банкетку, и гардеробщица принесла стакан воды.

— По-моему, тебе следует проводить их до дома, — сказала Хельга мне на ухо. Я растерянно молчал, подавленный происшедшим. Мне было очевидно, что Юля была сильно напряжена с момента нашей встречи и просто теперь не выдержала этого. Наверняка, она только и думала о том, что вот здесь, в этом зале сижу я со своей новой женщиной… Эта мысль терзала ее, обида глодала сердце. Бедная девочка…

Нельзя было мне с ней встречаться сегодня, подумал я. Хоть это и не от меня зависело, но нельзя же подвергать Юлю сразу стольким эмоциональным потрясениям. Она и так держалась как только могла. Все, что с ней произошло, что она пережила — это и так было достаточно для того, чтобы сойти с ума. А тут еще и я с Хельгой.

— Ты должен проводить их до дома, — тихо повторила Хельга. Она стояла позади меня, и после ее слов я обернулся. Хельга была бледна, краска заметно отлила с ее щек, остались только следы румян, но они теперь были безжизненные, как у раскрашенной куклы — просто красноватые пятна на бледной коже.