Свадьбы - Владислав Бахревский

Джехан был доволен: упрямец посол начинал ему нравиться, — и тотчас из толпы послов, бывших на приеме, раздался голос турецкого бостанджи-паши:

— Оказывается, персы будущее оставляют за собой! Даже величайшая империя Великого Могола для них — ничто. Она для них — на ущербе.

Один удачный ход — и партия выиграна. Великий Могол объявил Персии войну.

Шах Персии

Глава первая

Персидский шах Сефи I принял русского посла, кутаясь в драгоценную соболью московскую шубу. Москаль был молод, но мудр, не книжной порченой мудростью, а дорогим шаху природным, свободным, нездешним умом. На больших званых приемах Сефи ловил на себе непривычный вопрошающий взгляд русского посла, словно человек этот знал о нем нечто совсем простое, чего и другие видели, да не понимали. Шах Сефи презирал людей, а иноземцев тем более, но откровенничал он только с чужими. Чужие все равно не могли его понять, а он и не хотел быть понятым. Только ведь, чтобы выговориться, нужны человеческие сочувствующие глаза, Сефи же нравились глаза русского.

Шах два месяца не показывался перед своими подданными и не занимался государственными делами. Причиной тому жестокая нежданная болезнь с мучительной рвотой, головокружениями, с приступами небывалой слабости: не то что сесть, рукой не шевельнешь.

Откуда взялась напасть, шах Сефи знал, об этом ему и хотелось поговорить, но это была тайна тайн, которая никак не годилась для ушей чужого. Сефи отравили, яд, по счастью, оказался легок для проспиртованного желудка тирана, и теперь Сефи вел молчаливый, но упорный поиск своих врагов.

— Подданные любят вспоминать великие времена, но не любят платить великую кровавую цену, в какую обходятся дни вселенского владычества. Во мне хотят видеть второго Аббаса, деда моего, но вопят на весь белый свет, когда моя сабля опускается на голову коварного или нерадивого слуги.

У посла лицо строгое, на висках жилы вздулись — слушает, смотрит, а мысль в тисках: о чем это шах, куда клонит? Турки к Багдаду идут, Великий Могол со всей силой южные провинции захватывает, а в столице Сефи тишина, дворцовые люди вежливы и ласковы; еще бы, шах в красные одежды вырядился — страшная примета: коли шах в красном, лететь головушкам.

— Я знаю все! — Сефи вдруг весело рассмеялся. — Шепчутся по углам, но деньги отверзают уста и стенам. Знаю: мои недоброжелатели твердят, что я ради одной только жестокости перевел лучших людей царства. Они не хотят понять — это были люди Аббаса, они верны были Аббасу, но не мне. Если бы они были мне верны, я бы их пожаловал.

«Шах Сефи говорит правду, — думал русский посол, — напившись вина, он раздаривает золотые кубки и парадные царские сабли, но, протрезвев, впадает в такую Горестную задумчивость, что придворные спешат выкупить и вернуть в казну все эти драгоценности».

— Ваш царь Иван Грозный убил сына, наследника престола, и вы, русские, не воззвали к божьему суду и не прокляли своего царя. За эту вашу мудрость я хотел бы быть вашим царем.

«Будет просить прислать ему казаков для войны о Му- радом IV», — решил посол и ошибся. Сефи сказал:

— На горе моим врагам, я здоров и полон сил. Завтра я отправляюсь на охоту, которая одна есть врачеватель моего сердца. Тебя, посол великого московского царя, я приглашаю быть на охоте рядом со мною.

— Великий государь, благодарю тебя за милость ко мне! — посол старательно поклонился шаху.

Шах улыбнулся. Это была первая улыбка за весь прием. Молодое, хорошее лицо Сефи было неестественно бледным. Улыбка получилась беспомощная, казалось, шах хотел, чтоб ему помогли, но знал: помощь опоздала.

— Мои подданые очень постарались, чтобы поссорить меня с самой памятью Аббаса, а я люблю его. Он убил моего отца, но и после смерти своей сидел на троне, оберегая его для меня. Шах Аббас был хитер. Свою близкую смерть он открыл только четверым ближайшим советникам. Сей- нельхан помчался за мною в Таберик-Кале, где я жил с матерью, а Юсуф-ага все эти дни прятался позади престола, на котором восседал мертвый шах Аббас. Всякий, кто приходил докладывать шаху, видел его на престоле и слышал глухую речь — то говорил из-за ковра Юсуф-ага, он также поднимал и опускал руки мертвого Аббаса, и никто не разгадал жуткую загадку. Моего деда любили, но крови он пролил не меньше моего, — шах Сефи стрельнул на посла недобрым взглядом, признание вырвалось ненароком, и посол тоже якобы ненароком осенил вдруг шаха крестным знамением и не смутился, и шаху это понравилось: теперь, пожалуй, с русским можно было говорить обо всем.

— Мой дед никому не верил, до сих пор никто не знает, где нашло приют его тело. Хоронили три гроба: один в Ардебиле, другой в Мешеде, третий в Вавилоне, но, может быть, прах Аббаса успокоился где-то в четвертом месте?

— Великий шах Аббас был большим другом моего великого государя, — вставил словцо посол.

Шах Сефи, услыхав звук голоса, вздрогнул, поглядел как бы сквозь посла, помолчал, ожидая, не скажут ли еще чего-либо, и со вздохом продолжил речь о своей печали.

— Великие уходят тем же путем, что и простые смертные, да вот беда, тень великих лежит на земле, подобно льдам, которыми покрыты горы даже летом, в зной. Я девять лет правлю Персией, но все еще в тени великого моего деда. Шептуны шепчут: шах Сефи кровожадности ради набросился на своего великого визиря, славного сокола шаха Аббаса, мудрого Талуб-хана. Да, это я расхватил ему саблей брюхо, да так, что черные его внутренности выпали ему на колени… А как бы на моем месте поступил бы твой царь Иван Грозный?

«Мой царь отнюдь не Грозный, — подумал русский посол. — Господи, дай силы! Шаха Сефи потянуло на откровенные разговоры».

Раздвинув изумрудные после утреннего дождя кусты, перед охотниками явилась лань.

Шах Сефи невольно втянул голову в плечи и замер, словно это он сам должен был совершить разящий прыжбк на спину прекрасного животного, еще не угадавшего, где он — враг, но уже трепещущего от смертельной тоски.

Подняв окостенелую от напряжения ладонь, шах с усилием сжал пальцы, как бы вонзив их в спину лани, это был знак: «Пускайте!» В тот же миг егеря пустили трех ученых леопардов.

Лань взмыла в воздух, но еще выше взлетела чудовищная бесшумная кошка и заслонила небо четырьмя растопыренными лапами.

Ломая кустарник, на поле выскочило все стадо ланей, и двух из них мгновенно оседлали не умеющие промахиваться леопарды. Подавшись вперед — жилы на шее как струны, глаза кровавые, — шах Сефи смотрел на убийство до последней судороги, до последнего тычка копытцем в невозмутимое синее небо.

Шах повернулся к русскому послу и вздохнул, как вздыхают, сожалея о краткости мига наслаждения.

— Ты видел? Теперь пошли постреляем куланов.

Охота проходила в Гасарджирибе, в огромном шахском заповеднике. Здесь за каменными стенами в трех отделениях содержались: в одном — олени, зайцы, лисы, в другом — лани, в третьем — куланы.

Сели на лошадей, поехали. Увидели кулана. Дикий осел мирно щипал траву. Сефи достал пистолет и подал послу.

— Стреляй.

— Но он не убегает.

Шах Сефи смеялся до слез. «Но он не убегает!», «Но он не убегает!» — твердил он и смеялся, смеялся.

Отер кулаками глаза.

— Да, он не убегает. Пусть ему будет хуже.

Шах спрыгнул с лошади, вытянул из ножен саблю и подошел к кулану. Дикий осел повернул к человеку умную морду. В мягких розовых губах торчал только что выщипанный пучок травы. Шах взмахнул саблей и полоснул животное по спине. Удар был ловок и страшен. Сабля просекла спину до брюха. Сефи выдернул ее и торопясь, пока животное не завалилось на бок, — так бьют топором по падающему полену — жиганул кулана по шее. Голова, цепляясь за тело какой-то последней нерассеченной жилкой, ткнулась губами с пучком травы в траву же.

Шах Сефи бросил окровавленную саблю на руки одному из ханов и повернулся к русскому послу, ожидая и выискивая в его лице осуждение. Лицо у посла было непроницаемо.

Охота весело ввалилась в малый зверинец, устроенный амфитеатром. Началось угощение сладостями, пошли круговые чаши с вином. Потом пригнали полсотни куланов. Сефи, сидя на ковре пира, пустил несколько стрел и предложил стрелять всем, кому угодно. Стрелы железным градом посыпались на куланов, животные с ревом мчались по кругу загона, утыканные стрелами, обливаясь кровью. Наконец дикие ослы были перебиты, в загон пригнали косуль, и опять началась потеха.

Шах Сефи наклонился к русскому послу и тихонько сказал:

— Все думают, что я легкомыслен. Мурад идет по моей земле, а я предаюсь наслаждениям… Но ведь, чтобы идти в поход, нужно навести порядок в доме. Сегодня я узнал имена заговорщиков, которые пытались меня отравить. Сегодняшнее утро для них последнее. — Сефи поднес послу чашу. — Пей!