Новый Мир ( № 1 2007) - Новый Мир Новый Мир

А нестандартные поступки и жесты — это внешнее проявление непрерывно идущего в творце болевого процесса. В чем состоит природно-конституционная профанность большинства литературоведов? В незнании той боли, что неразлучна с рождением нового слова. Писание статей и монографий трактатного типа — занятие трудоемкое, но безболезненное, оно эмоционально не роднит исследователя с художником. Не помогает и опыт сочинения литературоведом самодеятельно-любительских стихов. А вот процесс написания писательской биографии требует перевоплощения в творца. Не у всех это получается. Старкина своего героя чувствует — это ощутимо на уровне интонации, в композиционном ритме.

Особая проблема — цитирование. Внедрить стихи героя-поэта в житейскую фабулу, пережить их вместе с читателем — задача нелегкая. Старкина с нею справляется, удачно цитируя легендарные стихи Хлебникова в сочетании с повествовательно-автобиографичными.

При знакомстве с книгой мне показалось поначалу, что здесь недостаточно освещено отношение Хлебникова к большевистской революции, не отрефлектирована сложная связь-перекличка философско-языковой утопии поэта-будетлянина с коммунистической утопией, пришедшей к власти. Ведь, по свидетельству Юрия Анненкова, “эгоцентрический восторг” вызывали у Хлебникова сочетания “Эр Эс Эф Эс Эр, че-ка, Нар-ком, аххр!”, в них он видел “заумный язык”, слышал свою “фонетику”. Тут вроде предполагаются адвокатские услуги, защита от обвинения в “советскости”. Но прямолинейный политико-публицистический комментарий, наверное, нарушил бы цельность рассказа. Важнее содержащееся в книге эмоциональное ощущение беззащитности героя перед жестокостью бытия, в том числе и советского.

Несомненно, что Хлебников был погружен в работу полностью, что из творческого состояния он не выходил. Тем не менее земная любовь в его жизни была и в произведениях отразилась весьма нетривиальным образом. Мне кажется, эта сфера у Старкиной освещена слишком бегло и осторожно — так, как пишут о классиках в книгах “для детей и юношества”: “Надо сказать, что и он нравился женщинам” и т. п. Конечно, фрейдизм как метод остался в прошлом веке, но эрос как важная составляющая хлебниковского мира — предмет увлекательный. Вспомним хотя бы поэму “Лесная дева” с ошеломляющим признанием героини: “Если нет средств примирить, / Я бы могла бы разделить, / Ему дала бы вечер, к тебе ходила по утрам”. А стих из той же поэмы “страсти изумлена переменой” — пушкинской высоты и глубины. Кстати, сравнение Хлебникова с Пушкиным в книге содержится — в частности, в связи с поэмой “Поэт”, в которой, по признанию ее автора, он “показал, что умеет писать, как Пушкин”.

Сопоставление того или иного поэта с Пушкиным — проблема не оценочно-иерархическая, а типологическая. “Пушкинизм”, освобожденный от культовых коннотаций, — это художественный универсализм. Он есть у Блока. Есть он и у Хлебникова, как недекларативно показывает нам его биограф.

Что же касается Виктора Петровича Григорьева, то для него именно Хлебников — “наше всё”. И это не просто исследовательская увлеченность, а научная, культурная и даже гражданская позиция. Новая книга — второй (вслед за упомянутым выше “Будетлянином”) том григорьевской хлебниковианы, летопись полувековой борьбы за “Веху”. Здесь помещено более шестидесяти работ, больших и малых — от “текста-портрета” “Велимир Хлебников” из коллективного академического труда до заметок по частным филологическим поводам. Ученый-писатель-философ-публицист Григорьев в своеобразном соавторстве с Хлебниковым вырабатывает новое зрение на язык как таковой, на литературу, на человека и мироздание.

Что такое “четырехмерное пространство языка”? К традиционной семиотической триаде “семантика — синтактика — прагматика” Григорьев предлагает добавить “эвристику”, призывая “к обновлению парадигмы самой филологии, а там — и всей нашей Культуры”. Лично мне эта идея близка, и я готов считать эвристику даже не четвертым, а первым измерением. Познание мира и человека через слово — процесс творческий, интуитивный по преимуществу, я называю его “романом с языком”, и мне уже доводилось применять эту формулу в научной прессе и к поэзии Хлебникова, и к трудам Григорьева, чья новая книга исполнена истинно романного драматизма. В отрицательные персонажи, в романные “злодеи” попали у Григорьева едва ли не все деятели науки и литературы, причастные к обвинению Хлебникова в “сумасшествии”. Что ж, надо отвечать за умственную лень, за догматизм и нечувствительность к новизне.

“Воображаемую филологию” Велимира Григорьев считает не поэтической причудой, а реальным фактом науки. Науки будущего, которая вновь соединит лингвистику, литературоведение и философию, сегодня разобщенные и упрямо не желающие “вылететь из своих курятников”. Через эстетику “самовитого слова” возможен путь к новому филологическому синтезу, а он просто необходим в нынешней ситуации экстенсивного прозябания, в ситуации разброда и распада. Прочерчивая сцепления “Блок и Хлебников”, “Хлебников и Мандельштам”, “Хлебников и Чехов”, даже “Хлебников и Солженицын”, Григорьев торит пути к построению единой научной поэтики. От описания хлебниковского “самовитого слова” движется вместе с единомышленниками к созданию словаря русской поэзии ХХ века.

В книге ведется речь не только о судьбе филологии, но и о языковой политике. И показательная закономерность прослеживается: непонимание словесных “крайностей” и “экспериментов”, неприязнь к “самовитому слову” ведет к массовому лингвистическому мракобесию. Оно недавно обнаружилось в полной мере, когда проект отдельных уточнений к своду орфографических правил обозвали в средствах массовой информации “реформой русского языка” и принялись, что называется, “гнобить”. Оказалось, что наши сограждане, в том числе журналисты и даже писатели, не ведают, что “реформа языка” невозможна по определению. И если вы хоть раз употребили такое нелепое сочетание в печатной речи, то сильно себя уронили в глазах потомков. Потому так важна статья Григорьева “Культура языка и языковая политика”, где нелицеприятную оценку получают и невежественные потуги думского законотворчества в области языка, и беспринципно-сервильное поведение профессиональных лингвистов вроде ректора СПбГУ Л. Вербицкой. До включения в сборник статья публиковалась в не очень тиражном журнале “Общественные науки и современность”, но важно, что она существует, что к ней может обратиться всякий, кто не подвержен массовому психозу, кто не хочет смириться с процессом лингвистического “лысенкования”.

Нарушитель узковедомственных границ, Григорьев плодотворно вторгается в литературоведческую сферу. Одна из заветных и часто повторяемых автором конструктивных идей — призыв к теоретической разработке проблемы русского авангарда (или даже Авангарда — к такому написанию прибегает автор, когда ведет спор с “разоблачителями” типа Б. Гройса). В статье “Взлеты и падения авангарда” намечены реальные пути включения авангардной эстетики в общую картину художественного процесса, в построение единой “эстетической гносеологии”. Будучи сам носителем авангардной стилистики, Григорьев часто прибегает к научно-литературной гиперболе, к слову громкому, резкому и звонкому. И оно всегда обеспечено конструктивностью мысли, созидательностью устремлений.

Постоянная ориентация на многогранный и полнокровный мир Хлебникова помогает Григорьеву проявлять необходимую строгость в оценке современного экспериментального искусства, не “покупаться” на квази- и псевдоноваторство. Брезгливо отстраняется он от арт-дельцов приговского типа. Строг к Лимонову и Сорокину. Тем не менее мне кажется, что вопрос об истинных наследниках Хлебникова требует своей детальной разработки. Решить, что Велимир “недосягаем”, что никто к его высоте даже не приближается, — это не совсем органично для открытой эстетической системы Григорьева. “Веха” — это все-таки не венец и не конец, а единство прошлого и будущего. Полагаю, что исследовательского внимания в этом смысле заслуживает Геннадий Айги, чей словесный лаконизм и свободный стих — продолжение хлебниковского вектора. (“Необходим новый штурм самого понятия „верлибр””, — призывает Григорьев. Вот и свежий материал для такого штурма.) Не обойти здесь и Виктора Соснору — в частности, как мастера “паронимической аттракции”, впервые описанной в науке именно Григорьевым. Это, как ни крути, реальные будетляне.

Иная ситуация с Бродским, щедро представленным в именном указателе книги. Автор не раз упоминает проект “русской национальной идеи” В. Библера, где выстроена такая “тетрада”: Пушкин — Хлебников — Платонов — Бродский. И резонно его критикует, указывая, например, на отсутствие в этом ряду Блока. Но я сейчас о другом: как в синонимическом ряду могли оказаться такие эстетические антиподы, как Хлебников и Бродский. Вынесем за скобки оценочный аспект: у Бродского сторонников и защитников сейчас куда больше, чем у Хлебникова, особенно среди поэтического молодняка (заметим в скобках, очень и очень худосочного). Здесь мы имеем дело с чистейшим противостоянием Авангарда и Постмодернизма. Бродский как крупнейший представитель последнего ничуть не стремился к “самовитости” слова, не пользовался энергией его внутренней формы, держал язык в узде идейной задачи. Хлебников завещал поэтам быть “путейцами языка”, а Бродский пошел путем перифрастического многословия. Так, может быть, не надо примирять всех со всеми, а лучше говорить о необходимом противостоянии двух словесных эстетик? Именно так развел Тынянов в “Промежутке” “крайне левого” Хлебникова и “крайне правого” Ходасевича. Хлебников и Бродский — оппоненты. Григорьев ведь любит само это слово: есть в книге даже миниатюрное эссе с названием “Оппонента вызывали?”.