На стороне ребенка - Франсуаза Дольто

Мы сумели опросить только пятнадцать детей, у которых родители в разводе, хотя в том лицее их было гораздо больше; но родители остальных детей не согласились на то, чтобы их дети слушали беседу на эту тему или высказывались о своем случае. Становится тревожно при мысли, что родители могли запретить детям, которые вот-вот достигнут совершеннолетия, принять участие в беседе на тему, которая им, родителям, неприятна. Какие же неприятности в таком случае ждут ребенка младше десяти лет, если он будет говорить то, что думает! А когда ребенка, которому уже минуло десять лет, а иногда и восемнадцатилетнего, и даже старше, ведут на консультацию, то ему не только не советуют, но иногда даже запрещают говорить с врачом о том, что коверкает всю его жизнь.

Когда детей спросили, с какого возраста они бы желали иметь возможность высказывать свое мнение, все ответили: «С одиннадцати лет». Но относительно возраста, с которого следует предупреждать детей о предстоящем разводе, никто не указал нижней границы. «Сразу, как только решат разводиться».

Ни одного из сорока школьников, опрошенных нами в обоих лицеях, родители не сочли нужным поставить в известность о разводе своевременно, хотя дети отлично видели, что родители ссорятся, а потом в один прекрасный день, оставаясь одни с матерью или переезжая к бабушке с дедушкой, они видели, что мать испытывает какие-то трудности, поскольку ей приходится обращаться к адвокату. Некоторым матерям в самом деле было очень нелегко, потому что, во-первых, приходилось отпрашиваться с работы, а начальнику это не нравилось, а во-вторых, потому что они испытывали денежные затруднения. И наконец, трудно было разобраться в дебрях бракоразводного процесса.

Все эти дети сказали, что о разводе родителей они предпочли бы узнать от кого-нибудь, а не постепенно обнаруживать это самостоятельно. Но кто должен им об этом сообщить? Нужно, чтобы это произошло само собой, а не в результате чьих-то специальных усилий; они не хотели бы услышать об этом от судьи. «Вы бы хотели, чтобы судья вызвал вас и спросил ваше мнение?» – «Нет, совсем не хотели бы!» Монтрейские дети не хотели бы иметь дело с судьей, но не возражали бы, чтобы какое-нибудь нейтральное лицо разъяснило им их положение. А те, которые лучше умели выразить свои мысли, дети из Монжерона, сказали: «Да, хорошо бы, чтобы судья вызывал детей и говорил: „Ваши родители разводятся, что вы об этом думаете?” Может быть, не сам судья, он слишком строгий, а кто-нибудь другой, кого мы не знаем; пускай бы рассказал нам обо всех этих вещах, о том, какие перемены нас ждут – только мы должны быть уверены, что он не передаст родителям наш разговор. Пускай бы нам сказали: „Вот тут один человек должен кое-что тебе сообщить”».

Когда детей спросили, с какого возраста они бы желали иметь возможность высказывать свое мнение, все ответили: «С одиннадцати лет». Но относительно возраста, с которого следует предупреждать детей о предстоящем разводе, никто не указал нижней границы. «Сразу, как только решат разводиться».

На посвященном разводу круглом столе «Досье на экране» предложили высказаться одному мальчику четырнадцати лет, пережившему этот мучительный процесс. Перед ним сидели адвокат и судья. Завязалась дискуссия относительно того, с кем оставлять ребенка. Юрист заявил: «Но ведь ребенок может прийти к судье и сказать, что он предпочитает остаться не с этим родителем, а с другим». Мальчик возразил: «Для этого нужно мужество!»

В обществе, где все явственнее проявляются черты социализма, где все больше опеки над гражданами, где решающую роль играет государство, во всех делах начинают с создания нового законодательства. Думаю, то же самое касается и разводов. Итак, можно опасаться, что если учредят должность посредника, который будет, возможно, не столь неприятен детям, как судья, то этот чиновник все равно не станет для тех, чьи родители разводятся, тем собеседником, который им больше всего требуется. Правда, это все же лучше, чем ничего. Если в процессе развода ребенка предупредят о том, что происходит между его родителями, если третье лицо выслушает его не в суде – это будет шаг вперед. По моему мнению, правильней было бы отвести эту роль медику или социальному работнику, может быть, психологу, который был бы в контакте с семейным врачом, если возможно, или школьному психологу, или даже директору учебного заведения. Тем более что этому последнему в дальнейшем придется посылать школьные справки раздельно обоим родителям.

Государство-отец

Возьмем ли мы шведский социализм, социал-демократию или французский социализм, – везде государство все больше вмешивается в «семейные дела»[168] . Кажется, в Швеции государственные органы опеки назойливее всего и прибрали к рукам больше всего власти, особенно в вопросе, с кем должен жить ребенок. Социальные работники буквально похищают у родителей ребенка, если его «физическое или психическое благополучие» находится, по их мнению, в опасности. Достаточно жалобы соседей или простого доноса. Если расследование установит, что жалоба безосновательна, ребенка вернут семье. В противном случае его вверяют приемным родителям, которых назначает государство. Многие скандинавские адвокаты уверенно говорят об «узаконенном похищении», об организованном киднеппинге.

Злоупотребления, несомненно, имеют место. Но бывает, что «похищение» в самом деле отвечает интересам ребенка и идет ему на пользу. Именно так получилось с одним маленьким шведом, чью историю мне рассказывали. Это было в 1930 году. Как видим, вмешательство государства в семейную жизнь и его противодействие родительской воле начались не вчера. Во всяком случае, в северных странах. Двенадцатилетний мальчик испытывал отвращение к занятиям в школе, дававшей своим питомцам классическое образование. Родители, оба с университетскими степенями, не могли и помыслить, что их сын не станет в свой черед «белым воротничком». В один прекрасный день управление школьной ориентацией отбирает его у семьи и решает отдать в юнги на корабль. Родителям разрешается видеть его не чаще чем раз в год. Они кричат о похищении, о торговцах детьми. Ничего не помогает. «Бедный малыш, как он, должно быть, страдает!» – твердят отец с матерью. Но, к их изумлению, оказывается, что тот и не думает страдать. Напротив, он в восторге, ему полюбилась морская жизнь, и он решает учиться заочно. В 19 лет он уже лейтенант корабля. И он стал более зрелым, чем его старший брат, который остался в семейном гнездышке. Дети в этом возрасте менее хрупки, чем их родители, и у них больше шансов стать самими собой, плавая на корабле по миру, принимая на себя ответственность, чем сидя при родителях.

А вот разлучать, ссылаясь на законодательство, маленького ребенка с матерью можно лишь в случае, если мера является срочной, временной и отменяемой, причем необходимо провести беседы и с матерью, и с ребенком, если мать (или ее партнер) жестоко с ним обращаются. Даже в отношении явной мучительницы решение не может быть однозначным. Разумеется, мне приходилось защищать ребенка от грозящей ему физической опасности. Когда я консультировала в больнице Труссо, туда пришла женщина, которая умоляла дежурного врача подписать ей разрешение забрать после выписки свою дочь двух с половиной лет. Девочку били дома, она была госпитализирована с несколькими переломами. Но она звала мать. Медсестры говорили: «Если малышка требует, чтобы к ней привели мать, значит, ей нужна мать». Я пригласила эту женщину на разговор, она клялась и божилась, что больше пальцем девочку не тронет.

Она и со старшим сыном обращалась плохо. Мальчик подвергался побоям, пока не подрос настолько, чтобы удирать через окно – к счастью, они жили на первом этаже. Любовники матери обращались с мальчиком по-разному: одни – ласково, другие – колотили так же, как она.

– Моя младшая сестра провоцирует мать, – сказал мне тогда брат девочки…

Я вступила в разговор с истязательницей, которая пришла уверять в своих благих намерениях: она, дескать, исправится и т. д.

– Происходящее с вашей дочерью – то же самое, что происходило с вашим сыном, когда он был маленьким. Только она еще не достигла того возраста, чтобы выпрыгивать из окна во избежание вашего гнева.

Я ее заставила вновь пережить все происходившее с нею, воспроизвести сам процесс.

– Ах, все поначалу идет хорошо – первые часы, затем она начинает действовать мне на нервы, а стоит мне ее шлепнуть, – ну что уж тут! как только я прикоснусь к ней руками… я не могу больше себя остановить.

Я вынудила ее признать, что, если вернут девочку, она опять начнет ее избивать. И я не подписала ей разрешение забрать ребенка домой.

Истязательницы чаще всего сами в детстве были лишены любви, либо, сверх того: по причине болезни, или несчастного случая, или каких-то сугубо личных обстоятельств они на какое-то время, сразу после рождения ребенка, были с ним разлучены.