Июнь-декабрь сорок первого - Давид Ортенберг

Потом Лоскутов напишет:

"Ох, болота, болота! Долго буду их помнить. Есть болота с кочками и клюквой, болота губчатые, покрытые мхом, как губкой. Здесь еще можно идти. Но есть болота гиблые, считающиеся непроходимыми. На таком болоте все под тобой качается, словно студень. Через каждые два-три шага - ямы. Они называются окнами".

Или вот еще такая картина с натуры:

"Если бы немцы внимательно наблюдали за местностью, то, несомненно, обнаружили бы нас: над нами все время кружились три сороки. Скверные птицы! Если сорока, стрекоча, вьется в воздухе - знай: в лесу люди!

Несколько раз мы пытались отогнать сорок, осторожно кидали в них палками. Птицы улетали, но затем возвращались..."

А вот еще эпизод. Как будто смешной. Но Лоскутову и его товарищам было тогда не до смеха.

"Появилась... свинья! Да, самая обыкновенная, ничем не примечательная свинья. Она подошла к леску, хрюкая, тычась в землю пятачком, и сразу же направилась к нам. Я отогнал ее палкой. Она остановилась, потом снова, как ни в чем не бывало, пошла к нам в лесок. Четверо немецких солдат с винтовками двигались за ней, как завороженные.

А свинья, мирно хрюкая, переваливаясь, посапывая, шла к нашим елочкам... Вдруг, словно почуяв что-то... отпрянула в сторону. Побежала. Сначала тихой трусцой, потом быстрее. Солдаты бросились вслед... Первый немец прицелился. Бац! Мимо! Охотники сердито переглянулись и послали друг друга к черту. Мы искренне присоединились к этому пожеланию.

Свинья и любители свинины скрылись за кустами".

4 сентября Лоскутов прибыл наконец, в партизанский отряд с точным и выразительным названием "Гроза фашистам". В этом и других отрядах партизанского края пробыл сорок суток. Фотографировал и воевал. Первые его снимки были доставлены в редакцию по многоступенчатой цепочке партизанских связных.

10 октября

Два дня назад в сводках Совинформбюро были названы вяземское и брянское направления. 9 октября последовало сообщение об оставлении Орла. Уже теперь-то можно было полным голосом сказать об опасности, нависшей над Москвой. Но для этого нужны были конкретные материалы с места событий, а их пока нет. Молчат наши корреспонденты.

Почему?

Сейчас на такой вопрос ответить нетрудно: общеизвестно, что, начиная операцию "Тайфун", противник нанес сильнейшие удары по фронтовым и армейским штабам, в результате чего пострадали средства связи, нарушилось управление войсками. Здесь достаточно напомнить разговор Верховного главнокомандующего с Жуковым 7 октября:

" - Я не могу добиться, - сказал Сталин, - от Западного фронта исчерпывающего доклада об истинном положении дел..."

О том же свидетельствует и диалог Жукова с командующим войсками Резервного фронта 8 октября:

" - Ты откуда? - спросил С. М. Буденный.

- От Конева.

- Ну, как у него дела? Я более двух суток не имею с ним никакой связи..."

Само собой разумеется, что в то время такого рода фактами редакция "Красной звезды" не располагала. Мы лишь интуитивно догадывались, что молчание наших корреспондентов обусловлено двумя причинами: неустойчивостью связи с Москвой и неясностью обстановки на подступах к столице.

Была еще и третья причина замедленного поступления корреспондентских материалов с важнейших в тот момент направлений. В сентябре, когда обстановка на Западном и Резервном фронтах заметно стабилизировалась, мы несколько ослабили там наши корреспондентские группы. Теперь надо было срочно усиливать их. На брянское направление мы снова командировали Петра Коломейцева и вместе с ним Евгения Габриловича. На вяземское послали Ивана Хитрова и двух писателей - Федора Панферова и Хаджи Мурата Мугуева.

Вспоминаю, как стал нашим корреспондентом Панферов. 4 октября явился ко мне человек, с которым я никогда не встречался до этого, - приземистый, широкоплечий, с каким-то пронзительным взглядом. Это и был Федор Иванович Панферов - автор хорошо известного мне романа "Бруски". Он попросил зачислить его в штат корреспондентов "Красной звезды" и откровенно рассказал при этом такую историю. Ему была предложена работа в какой-то фронтовой газете. Не помню уж, по каким причинам он не мог выехать туда немедленно, и написал об этом объяснительное письмо Верховному главнокомандующему, а тот переадресовал это послание в Партколлегию и поставил вопрос чуть ли не об исключении Панферова из партии. Я не стал вникать в подробности - никуда не звонил, никаких справок не наводил. Сразу ответил Панферову согласием при одном обязательном условии: он должен немедленно выехать в действующую армию. У меня было твердое убеждение, что никто, в том числе и Сталин, не сможет отказать кому бы то ни было в праве подтвердить в боевой обстановке свою верность партийному долгу, пройти, так сказать, проверку огнем. Тут же был подписан приказ. Панферову выдали военное обмундирование с тремя шпалами, соответствовавшими его воинскому званию, и на следующий день он отбыл на вяземское направление.

После опубликования в "Красной звезде" первой же его корреспонденции из действующей армии мне позвонил Сталин. Ни о чем он меня не расспрашивал, не порицал и не хвалил за то, что я "самовольно" послал Панферова на фронт, сказал только, как всегда коротко и категорично:

- Печатайте Панферова.

Из этого можно было заключить, что инцидент, возникший в связи с письмом Федора Ивановича, исчерпан.

* * *

Иногда меня спрашивают, почему оказался вдалеке от Московской битвы один из самых боевых корреспондентов нашей газеты Константин Симонов? Да и сам Симонов не раз упрекал меня за то, что я не послал его тогда на Западный фронт.

Но всему есть объяснение. И этому - тоже!

Еще 27 сентября я узнал, что в районе Мурманска хорошо воюют английские летчики - они сбили семнадцать фашистских самолетов. Об этом стоило рассказать в газете. Как раз в те дни вернулся из Крыма Симонов, и я решил послать его на Север. По моим расчетам, эта его командировка могла продолжаться не более недели. В действительности же он в Мурманск добрался только на седьмой день: из-за непогоды самолет застрял в Вологде на четверо суток!

Когда развернулись грозные события на Западном фронте, Симонов прислал мне взволнованную телеграмму - просил разрешения срочно вернуться в Москву. Я на это согласия не дал. И вот почему. В ту пору Симонов только-только начинал свою журналистскую деятельность в центральной военной газете. Первые его корреспонденции из Одессы и Крыма были интересными, нужными, но все же они не являлись еще той его высокой публицистикой, которая позже так сильно прозвучала со страниц "Красной звезды" и так горячо была принята в действующей армии и во всей стране. Мне казалось, что симоновские корреспонденции с Западного фронта погоды в газете не сделают, пусть поработает на Севере.