Двадцатые годы - Лев Овалов

Через жизнь старика прошло много женщин, мальчик слышал об этом краем уха, и сейчас, вытащив наугад несколько писем, дивился, как могли женщины писать такие пылкие и страстные признания этому немытому всклокоченному старику. Все три вечера, которые Славушка провел у старика, дед вперемежку читал женские письма и Библию. Но, когда Слава обмолвился, что он коммунист, дед внезапно оживился, обхватил руку мальчика холодными влажными ладонями и притянул внука к себе:

- День вчерашний заглядывает в день завтрашний. Я читаю, а ты живешь. Не задержись ни возле книги, ни возле женщины...

Мальчик с любопытством смотрел в голубые выцветшие глаза. Дед и внук поужинали ржавой пайковой селедкой и запили ее водой с сахарином. Славушка лег на расшатанную кровать с продавленным матрацем и вскоре заснул. Ночью ему приснился сон. Голос с неба говорил о каких-то книгах. Мальчик открыл глаза. Дед сидел в кресле и читал:

- "И голос, который я слышал с неба, опять стал говорить со мною и сказал: "Пойди возьми раскрытую книгу из руки Ангела, стоящего на море и на земле".

Шестнадцатисвечовая лампочка тускло светилась под бумажным коричневым абажуром. Верх абажура обуглился, он уже отслужил свою службу. Но старику, должно быть, уютно с этой лампой. Читал он вслух, негромко, не спеша, никому не дано знать, понимает ли дед, что дочитывает свою жизнь.

- "И я подошел к Ангелу и сказал ему: "Дай мне книгу". Он сказал мне: "Возьми и съешь ее, она будет горька во чреве твоем, но в устах твоих будет сладка как мед". - Волосы на голове деда распушились серебряным нимбом, а борода, как у бога, только что дравшегося с чертом. Ему ничто уже не нужно, он поднялся над самим собой, был выше бога и выше дьявола, все понял, ничего не может объяснить, и только любопытство светится еще в глазах. - "И взял я книгу из руки Ангела и съел ее; и она в устах моих была сладка как мед; когда же съел ее, то горько стало во чреве моем".

Самое важное, из-за чего Славушка задержался в Москве, грим и парики. Не было в те годы деревни, где не представляли Островского, и сила воплощения немало зависела от средств воплощения. Ни один агитатор не разоблачал природу кулака сильнее, чем делали это монологи Несчастливцева или жалобы Катерины. Славушка обошел весь Главполитпросвет. Мрачный субъект в солдатской гимнастерке выдал ему ордер на "три фунта волоса". Мальчик оробел. "Какого волоса?" - "Идите в подвал. Всякого". Потом мадам в пенсне написала записку в "театральные мастерские": "Выдайте пять коробок и пять носов". - "Каких носов?" - "Любые, какие вам подойдут..." В подвале находился склад париков. Славушке отвесили три фунта. Он спорил с кладовщиком. Хотелось набрать париков побольше, выбирал самые легкие, с лысинами, а кладовщик навязывал огромные, со множеством локонов. "А как будете вы играть Мольера?" - "Мы не будем играть Мольера, - заносчиво огрызнулся мальчик. - Нам нужны современные пьесы". Разыскал театральные мастерские. Пять коробок грима было таким богатством, что с радости он согласился взять любые носы. Он появился перед дедом усталый и счастливый.

- Достал?

- Достал.

- Что?

- Парики. Носы...

- А для себя что достал? - спросил дед с пристрастием.

- Ничего.

- Говорят, приезжим выдают обмундирование.

- У меня еще вполне приличная куртка...

Дед с сомнением поглядел на внука:

- Когда едешь?

- Завтра.

- Я ничего не могу тебе дать.

- А мне ничего и не нужно.

Короб с письмами стоял на полу. Дед ногой задвинул его под кресло.

- Что ж, поезжай, - сказал дед. - Должно быть, мы с тобой больше уже не увидимся.

- Ну что ты!

Опять поужинали вместе. Ломтем хлеба и морковным чаем с сахарином. Дед разрешил сжечь одну корзину, книги жечь он не позволял. Славушка вскипятил чайник.

- У тебя есть еще какие-нибудь дела? - спросил дед.

- Да, мне еще надо видеть... - Славушка не знал, надо ли ему видеть Арсеньевых. - Арсеньевых, - сказал он. - Хочу зайти попрощаться.

Дед поежился в пальто:

- Они не хотят видеть меня, и я не хочу видеть их. Бойся торжествующих умников. Русские люди умны по природе, но очень уж любят рассуждать. Если ты сделал выбор, иди и не останавливайся. Люди любят останавливаться, и это их губит. Стоило мне остановиться, как я невольно делал шаг назад. Не останавливайся. Будь холоден или горяч, только не останавливайся. Я дам тебе одну книжечку. Захватишь с собой. - Он протянул внуку книжку в черном переплете.

Славушка раскрыл книжку. Евангелие.

- Дедушка, ты что? - смущенно произнес Славушка и улыбнулся. - Я атеист.

- И я, можно сказать, атеист, - насмешливо сказал дед. - Но богу в течение столетий приписывают самые мудрые изречения. - В книжке лежала закладка. - Вот... - сухим зеленоватым ногтем дед отчеркнул три стиха, прочти.

И мальчик прочел.

- Вслух, - сказал дед.

И мальчик прочел вслух:

- "Знаю твои дела: ты ни холоден, ни горяч; о, если бы ты был холоден или горяч! Но как ты тепел, а не горяч и не холоден, то извергну тебя из уст моих. Ибо ты говоришь: я богат, разбогател и ни в чем не имею нужды; а не знаешь, что ты несчастен, и жалок, и нищ, и слеп, и наг".

- Понял? - спросил дед.

- Более или менее, - сказал Славушка.

- Мудрые слова, - сказал дед.

- Спасибо, - сказал Славушка. - Но книжку я не возьму, неудобно, да она мне и не нужна.

- Я не хочу, чтобы ты был несчастен, - задумчиво произнес дед.

- А я и не буду, - ответил Славушка.

- А я несчастен, жалок, нищ, слеп, и наг, - еще медленнее и тише произнес дед.

- Нет, - ответил Славушка. - Если ты это понял, ты уже не несчастен.

- Нет, я несчастен, жалок и слеп - повторил дед. - Иди, будь холоден или горяч, но всегда иди. Как и многие русские люди, я слишком часто топтался на месте, и поэтому я несчастен и жалок.

- Схожу к Арсеньевым, - сказал Славушка. - Неудобно не попрощаться.

- Вот уж кто не холоден и не горяч, - сказал дед. - Много еще есть людей, которые теплы оттого, что стоят неподалеку от огня. Иди, но тебе я не советую жить отраженным светом.

На улице темно, скупо светят тусклые фонари, редкие прохожие тонут в переулках.

У Никитских ворот ветер резкими рывками набрасывается на прохожих. Пахнет сыростью, землей, ландышами, так, точно растут они тут, на мостовой, под ногами. Пустынно. Тяжелые дома загораживают бульвары. Окна поблескивают черными впадинами. Магазины заперты, торговать нечем. Одна аптека открыта: умирающим не отказывают в помощи. Зайти?

В аптеке тусклое одиночество. Безнадежно серый субъект что-то бормочет у окошка "Прием рецептов": "Я вас прошу...". В окошечке старая еврейка. "Я вас умоляю..." Аптекарша похожа на сфинкса. "Если вы не сжалитесь, я застрелюсь на ваших глазах...". Она покачивает головой: "Без печати я не имею права". Серый субъект извивается, точно он без костей. "Каменная женщина!" Она вовсе не каменная. Усталая, печальная и неумолимая. Серый субъект клянчит. "Не могу нарушить закон". - "Тебе еще дорога твоя жизнь?.." - "Не пугайте меня, это лишнее". - "В кармане у меня бритва", - угрожает субъект.

Славушка перебивает: "Разрешите позвонить по телефону?" Аптекарша смотрит на мальчика. "По служебному делу или просто так?" - "Просто так". "Звоните". - "Я могу заплатить..." - "Оставьте. - Аптекарша покачивает головой. - Какую ценность имеют наши деньги?.. - На мальчика аптекарша смотрит еще загадочнее, чем на морфиниста. - Звоните, я сказала...". Славушка снимает трубку: "Дайте Кремль". - "Не надо", - говорит морфинист. "Это Кремль?" - переспрашивает Славушка. "Не надо, - повторяет морфинист. Я уйду...". Он отскакивает от окошечка. Хлопнула входная дверь. "Это квартира Арсеньевых?" - К телефону подходит тетка. Равнодушно-вежлива. "Я хочу зайти..." - "Когда? Сейчас? Что-нибудь случилось?" - "Завтра я уезжаю, проститься..." - "Заходи, конечно..." Исчезновения его не заметили бы.

"Зачем вы его напугали?" - спрашивает аптекарша. "По крайней мере, он ушел..." - "Я ничего не боюсь, а ему вы не дали выплакаться, - говорит аптекарша. - Я уже видела все". - Она стара и мудра.

На улице еще темнее. Может, лучше бы посидеть с дедом? Он еще что-нибудь бы сказал. "Унион". Мальчик помнит этот кинематограф. На этот раз он не успел в нем побывать. Нет времени на развлечения. Осенняя ночь торопится. Оперетта Потопчиной. Консерватория. Университет. Все такое знакомое. Зачем он идет к Арсеньевым? Родственные отношения он не очень признает, а Арсеньевы и того меньше. Все, что было оставлено в Москве, сдвинуто в прошлое. Однако он идет. Что-то все-таки нужно, если идет.

Каменная громада Университета. Alma mater дедов и прадедов. Направо Манеж. Налево Охотный ряд. Часовня Иверской Божией Матери. Красная площадь.

Здесь еще пустыннее, чем где-либо в городе, и ночь призрачнее, чем где-либо, здесь бродит вся русская история.

Подходит к Спасским воротам. Заходит в будку у ворот. За стеклом дежурный в военной форме. "Вы к кому?" - "К Арсеньевым". - "Сейчас поглядим. Фамилия?" - "Ознобишин". - "Да, пропуск заказан".