Инквизиция: царство страха - Тоби Грин

В Новом Свете философские труды, светские книги и театральные пьесы запрещались в течение всего колониального периода[1209]. Повсюду проверяли порты, проводили регулярное инспектирование кораблей даже в таких отдаленных районах, как Гватемала[1210].

С таким огромным объемом задач, возложенных на цензуру, она действовала резче, чем в Испании[1211]. Как только корабль пришвартовывался в Мексике около Веракруса, комиссары инквизиции инспектировали багаж всех пассажиров и матросов на наличие книг, составляя инвентарную ведомость. Этот груз отправляли в таможню на досмотр[1212]. Иностранные печатные издания были запрещены. Большая часть корреспонденции между трибуналом города Мехико и региональными комиссарами посвящалась книготорговле[1213].

В 1690 г. количество посещений ревизорами-инквизиторами английских кораблей с целью обнаружения запрещенных книг настолько возросло, что английский посол в Мехико пожаловался в инквизицию[1214].

Разумеется, было бы ошибкой полагать, что цензура — исключительно иберийское явление. Король Франции Людовик XV (1715-74) угрожал авторам и печатникам «похотливых книг» смертью[1215]. В Великобритании в период с 1524 по 1673 гг. запретили 294 книги[1216].

Но при сравнении этого количества с 2315 книгами, запрещенными в 1583 г. только одним испанским списком цензуры, становится очевидно: в Иберии запретительство на порядок отличалась от всех остальных стран.

Не всегда цензура была эффективна, запрещенные книги мало-помалу просачивались. Но идеология, стоявшая за ней, создавала атмосферу, в которой попадали под подозрение многие виды обучения. Возможно, даже более разрушительной по сравнению с официальной цензурой стала самоцензура. Она способствовала созданию гибельной атмосферы, так как люди боялись оказаться брошенными на произвол судьбы, если они отважатся отклониться от принятой идеологии.

Так, начиная с малого, с отдельных запретов, весь мир идей погружался в инертность. Среди интеллектуалов возникло постоянное ощущение опасности. Это означает, что появился страх перед новыми идеями и открытиями[1217]. Интеллектуальная деятельность превратилась в простое повторение предварительно установленных схем, в окаменелость[1218]. Все это отражало, словно в зеркале, экономический и политический паралич, наступивший в XVII веке и продолжившийся далее.

Эта любопытную и печальную историю трудно представить среди архивов Португалии и Испании с их многочисленными томами и документами, сохраняемыми с любовью. Но при внимательном их рассмотрении видишь — наследие инквизиции никуда не делось, оно на месте. В Лиссабоне в одном из пунктов моих исследований находился архив дворца в Ахуда, расположенный на высоком мысе над устьем реки Тежу и башней Белен. Грязные мостовые улиц внизу напоминали скорее районы рабочего квартала в Монтевидео или Сантьяго в Чили, а не европейский город.

Сам дворец показался аномалией. Над повседневными трудностями и жертвами одного из беднейших городов Европы возвышались мраморные залы с полками, уходящими в архитравы подобно Вавилонским башням. На них стояли книги почти такой же высоты и толщины, как человек.

Во дворце Ахуда можно сидеть в окружении копий старинных глобусов Меркатора, среди пыли и безмолвия. Здесь, по меньшей мере, ценят и хранят книги. Но в чрезмерном уважении по отношению к ним ощущаешь намек на полярность предшествующих столетий. Тогда элита имела доступ к запрещенным знаниям, но остальное население преднамеренно лишили этого.

Нечто необычное, относящееся к моральному компасу, созданному инквизицией под двойным воздействием экспансии и страха перед знанием, слилось воедино в удивительном случае 1634 г. Это произошло в Картахене (Колумбия). Корабль «Нуэстра Сеньора де Монтсеррат» прибыл в порт из Кашеу в Гвинее-Бисау под командованием капитана Диего Барасса, доставив более 300 контрабандных рабов, спрятанных под палубой полуюта. Во время сорокадневного морского перехода из Африки невольники жили в ужасающих условиях[1219].

После прибытия 30 июля корабль досмотрел секретарь инквизиции. Он искал на борту запрещенные книги. Условия на таких судах подробно и красочно описаны во время последующего визита в том же году на борт другого из них — на сей раз, он прибыл из Анголы. «Огромное количество чернокожих мужчин и женщин были спрятаны под матами из травы, которыми их накрывали. Их оказалось очень много, причем они так сгрудились в одну огромную кучу, размещаясь друг на друге, что с огромнейшими трудностями удалось добраться до входа и пройти в пространство под палубой полуюта. Но все равно я смог преодолеть немногим более полпути, так как чернокожие заблокировали весть проход. Стояла настолько невыносимая жара, что я не выдержал и развернулся, чтобы уйти, заставив двух матросов с борта корабля пойти вперед с зажженными свечами, пробираясь между чернокожими. Казалось, что там спрятано более 400 человек»[1220].

На борту «Нуэстра Сеньоры де Монтсеррат» из Кашеу секретарь инквизиции приступил к тщательному досмотру. Однако чиновник не обнаружил книг, запрещенных трибуналами. Поэтому он удовлетворенно закончил визит, не предпринимая никаких действий[1221].

Запрещенные книги, вероятно, были проклятием для инквизиции. Но ужасающие условия, в которых находились контрабандные рабы, в этом случае не удостоились даже упоминания. С теологической точки зрения бездействие официальных представителей было оправдано. Ведь папский престол пожаловал моральную легитимность работорговле — своего рода спасению душ. Возможно, чем больше душ удавалось впихнуть в это вонючее чистилище из гниющей древесины, пересекающей океан, тем было лучше. Но это, разумеется, открывает нам только то, что ни одна догма не может оказаться достаточно благочестивой, чтобы заслужить наше твердое одобрение.

Безусловно, другое использование той же самой догмы привело к попытке запретить определенного рода литературной продукции доступ в иберийское общество. Как мы видели ранее, к 1583 г. запретили многих великих авторов, включая Данте, Эразма, Томаса Мора и Овидия. Хотя инквизиторы интересовались больше теологией, чем литературными трудами[1222], великих продолжали исключать. В конце XVI и начале XVII вв. было много неоднократных жалоб, что в Испании невозможно достать труды Макиавелли[1223]. В 1659-60 гг. начались затянувшиеся дебаты в Сарагосе и Мадриде по поводу Бартоломе де Лас Касаса.

«Кратчайшее сообщение о разрушении Индий» Лас Касаса в настоящее время признано одним из классических исторических текстов, посвященным открытию Америки испанцами. В XVII веке все обстояло иначе. В 1659 г. первой персоной, предложившей провести цензуру этой работы, был иезуит Франсиско Мигуихон, заявивший: «Подобные сказки, наносящие урон испанской нации, следует вовремя конфисковать, даже если они правдивы»[1224]. В следующем году с ним согласились пять монахов францисканского ордена, которые заявили: книга «в большей своей части является клеветой, дискредитирующей испанцев, вредной, пагубной и порочащей репутацию, а также поводом для иностранцев ненавидеть и презирать нас. Этого вполне достаточно, чтобы сделать ее скандальной»[1225].

Другой квалификатор сформулировал свое мнение следующим образом: «Эти крайности следует устранить, книгу нужно запретить. Она подпадает под пункт № 16 закона от 1640 г., предусмотренный для списка книг, чтение которых католиками разрешается только после изъятия нежелательных мест. Там рассматриваются слова и фразы, которые умаляют репутацию…»[1226]

При подобной идеологии истина более не имела значения. Оказалось достаточно лишь видимости истины. Литература, хотя и относилась к сфере культуры, создавалась с учетом того, что она не избежит глаз цензоров. «Селестина» (значительно раньше запрещенная в Португалии) подвергалась неоднократному изъятию до того, как была окончательно запрещена в Испании в 1793 г. Это произошло спустя три года после запрета на «Опыты» и все эссе Монтеня[1227]. Все работы Рабле запретили в Испании в 1667 г., включая книгу, которую сейчас помнят лучше всех остальных — «Гаргантюа и Пантагрюэль»[1228].

С наступлением эпохи Просвещения (а вместе с ней — реакции инквизиции против нее) в XVIII столетии увеличилось число запрещенных книг. Среди нежелательных авторов оказались Кондорсе, Юм, Доке, Монтескье, Поп, Руссо, Свифт и Вольтер. Лоуренса Стерна запретили в 1801 г., за ним в 1806 г. последовала «История упадка и разрушения Римской империи» Гиббона. Безусловно, тема оказалась слишком животрепещущей![1229]