1941 год глазами немцев. Березовые кресты вместо Железных - Роберт Кершоу

Способность принять верное решение в бою требовалась и от унтер-офицерства, правда, в меньшей степени. В задачу унтер-офицеров в первую очередь входило обучение солдата чисто практическим навыкам, да и в подчинении у них, как правило, находилось не более десятка человек — это мог быть орудийный расчет, пехотное отделение. Потери приводили к тому, что вместо павшего в бою офицера на его должность назначали опытного унтер-офицера. Но и это было мерой вынужденной — спору нет, унтер-офицер не хуже офицера, а может быть, даже лучше знал насущные проблемы солдата, его заботы и психологию. Но вот что касалось выполнения чисто командных задач, требовавших необходимых специальных знаний — заботы о своевременном подвозе боеприпасов, организации постов боевого охранения, технических характеристик того или иного оружия, — здесь отнюдь не всякий унтер-офицер мог служить полноценной заменой выбывшего офицера.

Но ужасающими были потери и среди унтер-офицеров. В одном пехотном полку 11-й танковой дивизии, например, согласно статистике, еще до начала операции «Тайфун» потери унтер-офицеров составили 48 человек. К концу года эта цифра выросла до 79 человек убитыми и 210 ранеными. Эффективная численность роты должна составлять 150–170 человек. Периоды интенсивных боев, приходившиеся на июль — август 1941 года, наиболее тяжело отразились на унтер-офицерах и опытных солдатах. Из 29 погибших в июле все до единого принадлежали именно к упомянутой категории. Как правило, число раненых в три раза превышало число убитых.

Обычно пехотная дивизия вермахта имела в составе 518 офицеров, 2573 унтер-офицера и 13 667 человек рядового состава. То есть 18,8 % личного состава приходится на унтер-офицеров. Есть свидетельства — в частности, по 110-му пехотному полку, что потери унтер-офицеров были куда выше потерь рядового состава. Иными словами, еще до начала наступления на главном направлении немецкая армия на Восточном фронте лишилась свыше трети младшего командного состава. Естественно, подобные резкие смены в структуре войск не могли не сказаться на их боеспособности, утрачивалась тактическая гибкость и оперативная эффективность.

По словам Герхарда Майера, служившего в артиллерийском подразделении, только бои за форсирование Днепра 23 июля «стоили нам большой крови». Численный состав офицеров его дивизии уменьшился почти на 80 %. Он не скрывает отчаяния:

«Поверить среди этого запаха тлена в то, что жизнь имеет начало и конец, и в этом и заключается суть нашего существования, я отказываюсь. Мне кажется просто идиотизмом, что в мире до сих пор не наведут в этом смысле порядка».

Три недели спустя Майер напишет об «уничтоженных двух третях дивизии» и о том, что ее командир раненым угодил в плен к русским. Дивизия перешла к обороне.

«Когда я отправился в странствие по этой ужасной «дороге скорби», ведущей от артиллерийских позиций к штабу, мне бросились в глаза ряды свежих могильных холмиков по обе стороны дороги».

Под одним из этих холмиков обрел вечный покой его друг, командир взвода связи, его земляк, тоже родом из Вюрцбурга. Тогда они вспоминали старые деньки, и его друг поднялся перевернуть разложенную в нескольких метрах от них для просушки на солнце шинель. И, как вспоминает Майер, «в ту же секунду ему в голову попал осколок снаряда». Его командир батареи, отец троих сыновей, тоже погиб неподалеку.

Унтер-офицер Роберт Рупп пессимистически заключает:

«Все вокруг в унынии. Я тут подумал, а не написать ли мне Марии [жене] письмо, чтобы хоть оно было в кармане на тот случай, если мне уже не суждено будет вернуться домой».

Два дня спустя погибших из их роты грузили в кузова машин, которые после этого на буксире (неисправную из-за простреленного радиатора) подтянули к их позициям. «Там был и X., с обручальным кольцом на пальце», — пишет Рупп. Какой-то унтер-офицер, из командиров отделений, сказал ему: «Кажется, их взвод полег в полном составе». О боевом духе говорить не приходилось — царила всеобщая подавленность. Как утверждает Рупп: «Даже разговаривать не хотелось». Последовала традиционная церемония раздела нехитрого солдатского имущества павших товарищей среди сослуживцев. «Печальная обязанность», — заключает Рупп. Месяц спустя ротой командовал лейтенант (обычно это майорская должность). Другого лейтенанта ранило в первые же сутки пребывания на передовой. Он признался одному из друзей Руппа, что «командир роты требует бессмысленных жертв, а меня явно сочтут здесь за труса». Подобные эпизоды лишь усугубляли всеобщее уныние. Командир роты получил ранение в ногу, а его рота вынуждена была залечь под огнем противника. «Ну, ничего, трусы проклятые, — выкрикнул он своим солдатам на прощание, — как только смогу стоять на ногах, я вам покажу, что значит атаковать». Потребовалось еще 13 человек раненых, чтобы доказать его неправоту. Даже ротный ординарец получил рану в живот, другой солдат был ранен в лицо. «Выбыл 61 человек, — отмечает Рупп, — это не считая больных». Это означало, что рота в 176 человек, а нередко бойцов было куда меньше, с 22 июня потеряла больше трети личного состава. Такая статистика потерь кого угодно в депрессию вгонит.

Немецкая дивизия насчитывала в среднем 16 860 человек. К концу июля общее число потерь оказалось эквивалентно численности 10 дивизий. В августе дела обстояли похуже — 11,6 дивизии, а к концу сентября из списков личного состава оказались вычеркнуты еще 8,6 дивизии. Воистину войска Восточного фронта побеждали, истребляя себя. Накануне начала наступления на Москву Гитлер недосчитался уже 30 дивизий, или около полумиллиона человек. Эта цифра превосходит численность огромной группировки — группы армий «Север», составлявшей 26 дивизий. Считалось, что этого количества сил хватит для осуществления операций на Ленинградском участке. Что же касается группы армий «Юг» — то цифра в 30 потерянных дивизий составила бы три четверти ее численности и три пятых от группы армий «Центр» на июнь месяц.

К сожалению, по этим беспристрастным цифрам никак нельзя судить о том, каким образом растущие потери влияли на боевой дух остававшихся в строю солдат и офицеров. Давление, оказываемое на них войной, можно подразделить на три категории — физическое, моральное и психологическое. И эффект от каждого со временем накапливался. И боевой дух, и психология солдат Восточного фронта незаметно, но неуклонно менялись. Фюрер мог сколько угодно разглагольствовать о непобедимости вермахта, о героизме его солдат, о скором и победоносном завершении кампании в России, однако письма содержали совершенно иные свидетельства. В них неглупые, зачастую образованные люди задавали один и тот же вопрос: оправданы ли приносимые жертвы величием цели? Один солдат в письме своему бывшему школьному учителю извиняется за «долгое молчание» — целых два месяца не писал. Но дело не только в этом.

«Разница между тем, что вы мне внушали, и тем, что мне здесь приходится видеть и переживать, огромная. И я просто не в состоянии описать здешнюю обстановку, не испытывая конфликта со своей совестью».

Контраст между немецким фронтом и тылом на самом деле был разителен. Давление расходилось по двум направлениям. С одной стороны, солдат предпочитал в письмах родным не откровенничать сверх меры, заботясь об их душевном покое. И, в свою очередь, те тоже не могли себе вообразить, что сваливается на голову солдат. Пехотинец Гаральд Генри, хотя и предельно откровенный со своим дневником, преодолевал себя, сочиняя очередное письмо домой.

«Мать пишет, как мучит ее осознание того, что нам здесь приходится испытывать. Может, вообще ничего не писать, а одни только приветы да поздравления?»

Существовало несколько факторов, позволявших солдатам Восточного фронта переносить боль от потерь и тяготы войны. По мере того, как солдат набирался фронтового опыта, он становился циничнее. Доктор Штёр, например, вспоминает о том, что «своими ушами слышал, как в ходе польской кампании при штурме Брестской крепости немецкие солдаты пели национальный гимн Германии». И Штёр считал, что именно — обыденный патриотизм вкупе с боевой выучкой и позволял немецкому солдату выживать.

«Все поступали здесь по раз и навсегда определенному шаблону. Пригнись! Прикроешь меня, а я атакую! Приказы и приказы, ничего, кроме них. И естественное желание уцелеть растворялось в этом море приказов, процесс обретал автоматизм».

Свежие продукты, в частности, овощи, доступные летом, осенью доставать стало все труднее. Изматывающие марши, постоянные схватки с неприятелем явно не способствовали регулярному и упорядоченному приему пищи — ели урывками, второпях проглатывая кусок. Продолжительные интервалы между приемом пищи вызывали у многих расстройство желудка. Сказывались и накопившиеся за четыре месяца кампании усталость и истощение. Иммунитет понижался, что приводило к повышению случаев инфекционных заболеваний. О соблюдении элементарных мер гигиены говорить вообще не приходилось. Перспектива зимовать в этой стране и тревожила, и удручала.