Том 6. Повести и рассказы 1922-1940 - Константин Георгиевич Паустовский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Мутно, как в покойницкой, светила лампочка, и никогда не терявшийся Любимов сжался над столом, словно ждал удара в спину.
Крыс промычал, что он просит, чтобы ему разрешили только работать в «Станке», денег ему не нужно...
— Что ж я без «Станка»?.. — спросил он и снова закрыл глаза рваным рукавом.
Спина у него дрожала. И мы, знавшие прекрасно, что тогдашние дни не допускали жалости и уступок, были взволнованы и сдались.
Крыс — сияющий мокрыми глазами Крыс — был оставлен на окладе курьера — единственная роскошь, которую мог себе позволить «Станок».
Крыс был оставлен, потому что и редактор и все мы поняли, что во время своих далеких странствований с Пересыпи и своих медлительных размышлений Крыс узнал, что значит быть журналистом.
Его неумолимо затянула жизнь редакций, лихорадочная и утомительная, затянуло сознание «всемирности», которое явственно ощущаешь в редакции каждой газеты. Ощущение того, что вот здесь, в этих прокуренных комнатах, где машинистка дует на свои потрескавшиеся пальцы, отражается на торопливо исписанных гранках вся сложная жизнь портового города, отполированного зимними ветрами, а на листах папиросной бумаги с лиловыми строчками телеграмм Ратау горит весь мир в его блеске, борьбе, гениальности и негодовании.
У каждого есть своя точная и замкнутая профессия. У журналистов профессия — всё, вся жизнь. В небольшом комке нервного вещества, который зовется мозгом, они должны соединить знание многих профессий, областей жизни, научных теорий и политических систем.
У советских журналистов профессия — ловить жизнь, закреплять каждый ее день на свинцовых полосах набора, бросать его в массы, в города, на глухие станции, в села, на заводы, па палубы судов и вызывать ответный гнев, сосредоточенность, радость, действие. Бросать, зная, что завтра надо поймать в эти же строчки новый день, что газета живет только сутки, что вчера уже отгремело и накатывается оглушительное сегодня.
И Крыс с Пересыпи, пожарный репортер «Станка», испытал это редкое счастье. В этот вечер в редакции шумели так оглушительно, что даже несменяемый передовик всех одесских газет, совершенно глухой, но экспансивный Зоров, услышал этот хохот — случай единственный в летописях одесской печати — и сам хохотал фальцетом, хлопая Крыса по «цыганской» шинели.
У редактора весело и насмешливо поблескивали глаза. Фингарет гремел в конторе на разбитом пианино то «Интернационал », то «Свадьбу Шнеерсона».
А «знаменитый парень» репортер Светлов натянул Крысу кепку до самого рта и крикнул:
— Работай, Крыс, шмаровоз! Из тебя будет толк!
Крыс дико захохотал, потому что первый раз в жизни он услышал эту фразу без страшных слов «может быть».
Одесса, 1922
Лихорадка
1
— Двадцать третий, — прохрипел надсмотрщик и мигнул распухшим глазом. — Двадцать третий прилип к этой проклятой каучуковой земле.
— А остальные?
— Остальные режут. Сок течет. Москиты жалят, и подушки из песка промокли от пота. Ничего! Компания будет довольна.
— Вы пессимист, Томми, — сказал капитан речного парохода, но подумал о том, что Томми не пессимист, а дурак. — Выпейте лучше виски и смените белье: скоро закат. Иначе вы тоже прилипнете.
Надсмотрщик посмотрел на реку. В первобытном пару дымились леса и воспаленное разбухшее солнце.
— Хорош апельсинчик, — пробормотал он. — Это не климат, а прачечная. Все мое тело промокло насквозь. Мои легкие, как выстиранная штанина, прилипают к ребрам.
— Жалкая европейская болтовня, — бросил в сторону инженер и закурил трубку. — Конечно, вас жаль, Томми, но вы отлично знали, на что шли.
— Стоп! — крикнул надсмотрщик. — Стоп! Вы больше европеец, чем я. Я родился в Египте, а вы — в Москве. Это бесплодный разговор, сэр. Надо понимать.
Инженер встал и, тяжело волоча краги, путаясь в траве, поднялся на вышку, где приходилось спать по ночам, спасаясь от москитов и лихорадки.
Внезапно упала ночь, скользкая, как шкура бегемота, тяжелая ночь, с избытком заполненная нервными снами.
Ртутным блеском, глазами трупа светилась река. Инженер закурил и лег на спину, глядя на небо, опрокинутое над экваториальными лесами.
«Амазонка, — подумал он вяло и сбивчиво. — Калоши «Треугольник» и самые прочные шины для «фордов». Детские соски. С гор, из какой-то республики Венесуэлы, ползет туман и такой запах, будто бы это не республика, а нью-йоркская аптека».
И его, как дрожь лихорадки, пронизала тоска по Европе.
— У него моча уже кровяного цвета, — просвистел зловонным шепотом Томми па ухо капитану и повел белками
на инженера.
— Через два дня он прилипнет. Рабочие разбегутся. Что тогда?
— Вы сосунок, — капитан сухо засмеялся. — Куда разбегутся? Пешком, до океана столько миль, что их хватит на остаток всей вашей жизни. За день они прорубят в лесах не больше мили. Лихорадка хлопнет их раньше, чем они вылезут на сухое место. Не болтайте чепуху.
— Что же делать?
— Ждать, пока придет новая партия.
— Незаконнорожденные! — проскрипел зубами Томми и замолк.
Утром инженер долго сидел в каюте капитана над картой Бразилии.
— Санто-Марко, — несколько раз повторил он задумчиво и подчеркнул на карте черенком трубки черный кружок, — Санто-Марко. Оттуда раз в две недели идут пароходы в Шербург, в Европу. Значит, десять дней до устья, четыре дня до Санто-Марко, шесть дней ждать, две недели через океан и десять дней до Одессы. Сейчас январь. В половине марта я буду дома.
В груди у него тупым барабанным боем заколотилось сердце.
Он перевернул листки настольного календаря на столе у капитана и на «15 марта» жирно написал красным карандашом:
«Я в Одессе, в России, и плюю на амазонский каучук».
Потом подумал и приписал:
«Будь трижды проклята Бразилия и вы, колониальные собаки! К дьяволу ваши соски и калоши».
Он нетвердо вышел на палубу, дымившуюся от пара. Река блестела, как слюда. В безмолвии и великолепии лесов сторожила его шаги лихорадка в испарине, жажде, в своем изумительном и потрясающем бесплодии.
«Лихорадка — это выкидыш воли, — вспомнились ему слова чудака-капитана. — Лихорадка — это «скэб», проказа, черная кровь, змеиный яд в мозговых бороздах».
Пустыми глазами он долго смотрел на раздавленные зноем бараки фактории. Он знал, что делать.
Их было еще довольно много. Они резали каучук — вот все, что знали о них капитан Гарт и инженер Миронов. Знали они только Томми — «босса» (надсмотрщика) и «траурного Вильямса», негра
