Гёте. Жизнь как произведение искусства - Рюдигер Сафрански
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
После этих перепадов настроения наступает период удивительного покоя. Для Гёте это настолько необычно, что он описывает его с нехарактерной для дневниковых записей обстоятельностью: «На этой неделе часто бывал на льду, всегда в одном и том же, едва ли не чересчур ровном настроении. Удивительная ясность относительно себя самого и ситуации, тишина и предчувствие мудрости. Непреходящая радость от хозяйственных дел, экономии, поступлений. Полный покой в домашних делах, по сравнению с тем, что было год назад. Отчетливое ощущение сужения, но благодаря ему – и подлинного расширения»[697].
В эту спокойную, размеренную жизнь в садовом домике в конце февраля вторгается Плессинг, который к тому времени понял, кто скрывался под именем Вебера и беседовал с ним два месяца назад в Вернигероде. «В его присутствии мне не по себе»[698], – пишет Гёте в дневнике.
В эти недели его снова настигают отголоски «Вертера» – сначала самоубийство фрейлейн фон Лассберг, теперь еще один отчаявшийся читатель – этот несчастный, который тянулся к Гёте и теперь стоял на пороге его дома. Он пробыл у Гёте два дня, тот дал ему денег на обратную дорогу и, так и не избавившись от ощущения недостаточного участия в его судьбе, послал вдогонку письмо.
Еще вчера Гёте наслаждался чувством покоя, теперь же он снова впал в уныние и взялся за сочинение рифмованных эпитафий. Одну из них он посылает Августе цу Штольберг:
Я был мальчишкой-молодцом
И полным жизни был юнцом,
Мужчиной тоже был,
Я жил, любил, страдал и вот
Лежу, избавлен от забот,
А жить уж нету сил[699].
На самом деле силы у него еще были – и для государственных дел, и для работы на огороде весной, где он выращивает цветы и ранние сорта овощей для Шарлотты фон Штейн; Готфриду Августу Бюргеру он посылает 51 луидор на перевод Гомера; Лафатеру обещает еще несколько комментариев к портретам; он заканчивает первую книгу «Театрального призвания Вильгельма Мейстера» и снова вспоминает про «Эгмонта», извлекает его из стола и вносит кое-какие исправления. В середине апреля вместе с герцогом они едут в Ильменау осматривать рудники. В соседнем Штютцербахе они вдруг снова берутся за старое и уст раивают кутеж у зажиточного купца Глазера, чья главная гордость – его парадный живописный портрет, на котором он изображен в натуральную величину по грудь. Этот портрет красуется в зале над обеденным столом. Гёте, по воспоминаниям надворного советника по горному делу Требры, вырезал из картины изображение головы, и «в получившееся таким образом отверстие просунул меж пышных белых буклей парика свое собственное загорелое умное лицо с сияющими черными глазами; потом он сел на деревянное кресло, картину в золотой раме поставил перед собой на колени, а ноги закрыл белым покрывалом»[700]. После веселой трапезы гости выкатили из купеческого погреба винные бочки и спустили их с горы. «Целый день одни только глупости <…> разорили Глазера»[701], – пишет Гёте в дневнике.
Месяц спустя – полная смена декораций. Пора приниматься за ум. Гёте впервые отправляется вместе с герцогом в дипломатическое путешествие – через Лейпциг, где они встречаются с правителем дружественного герцогства Ангальт-Дессау Леопольдом, в Берлин и Потсдам. Между Пруссией и Австрией назревает военный конфликт, и маленькое Веймарское герцогство рискует оказаться между двух огней.
В декабре 1777 года, не оставив прямых наследников, умирает баварский курфюрст. Его преемник по Пфальц-Зульцбахской линии Карл Теодор, в чьи владения уже входит Курпфальц и герцогства Юлих и Берг с резиденцией в Мангейме, договорился с венским двором об обмене баварского наследства на Габсбургские Нидерланды (современная Бельгия). Пруссия забила тревогу. Фридрих II не желал мириться с расширением габсбургских владений на территории Германской империи. Он заслужил славу ревностного протестанта и пытался привлечь на свою сторону правителей мелких и средних германских княжеств. Веймарскому герцогу приходилось опасаться, что Пруссия, готовясь к возможной войне, не станет считаться с его мнением и призовет на службу солдат его армии. В этом случае ему уже трудно будет оставаться в стороне от конфликта. Когда в середине мая 1778 года герцог и Гёте отправились в Потсдам и Берлин, приготовления к войне уже шли полным ходом. По пути Гёте мог еще раз насладиться мирными видами Вёрлицкого парка, понимая, что вскоре все это может исчезнуть, а сами они вот-вот окажутся «среди шума большой политики и подготовки к войне». «По всей видимости, я все лучше уясняю себе суть драматургии, ибо меня все больше занимает то, как великие мира сего играют судьбами людей, а боги – судьбами великих»[702].
Очевидно, посещение Берлина и Потсдама произвело столь безотрадное впечатление на Гёте, что он никогда не желал его повторения и за всю свою жизнь больше ни разу не был в Берлине, невзирая на уговоры своего друга Цельтера. Жизнь в городе показалась ему похожей на сложный «часовой механизм», где все действия заранее предопределены, а люди превращены в марионеток, которых приводят в движение «скрытые колесики»[703]. Ему не хватает здесь сильных, независимых характеров: «…все непристойности и глупости Гансвурста не столь омерзительны, как нутро великих, а заодно и малых сих, всех вперемешку. Я просил богов, чтобы они до конца не лишали меня мужества и прямоты характера, и лучше пусть конец наступит раньше, чем если последнюю часть пути мне придется ползти червяком»[704].
Лишь бы не стать холуем и не искать милостей у сильных мира сего – этому правило он твердо намерен следовать до конца жизни. В Берлине Гёте держится замкнуто, гордо и неприступно. Чем дальше, тем труднее ему поддерживать этот образ, поскольку он замечает, что «с каждым днем цветок доверия, открытости, самоотверженной любви»[705] увядает все больше. Он чувствует внутреннее оцепенение и принимает его за неизбежное свойство возложенной на него дипломатической миссии. В этой области ему приходится прилагать немало усилий, чтобы не ударить лицом в грязь, например, во время торжественного обеда у
