Приручить Сатану - Софья Бекас
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— И это тоже будет частью «Поэмы»?
— Ясно, как небо на рассвете! Всё для «Поэмы», жизнь ради «Поэмы»! Во мне живёт надежда, даже нет, не надежда, а стойкое убеждение, что она будет рада! Ей обязательно понравится, вот увидишь. О, mon amie, как она будет рада, о, как рада! Я пошлю ей оригинал… Большая печаль, что я не увижу её лица, когда она прочитает последнюю строчку моей «Поэмы», но, я точно это знаю, оно будет полно неподдельного восхищения и гордости её автором.
— Сколько же ты уже написал?
Писателя явно польстил вопрос Евы, ведь ему выпал шанс ненавязчиво похвастаться своими достижениями.
— Позавчера праздновал юбилей — триста страниц, и пока я не собираюсь заканчивать мою «Поэму».
Все, кто был знаком с Писателем, знали, что он пишет «Поэму» — собственно, больше он ничего не писал, — которая, в свою очередь, должна была стать даром (слово «подарок» было бы тут крайне неуместно) некой загадочной особе, в которую был влюблён Писатель. Кем была эта счастливица и существовала ли она вообще, оставалось неясным; однажды на вопрос Евы, кому он посвятит свою «Поэму», Писатель ответил: «Любви, mon amie, любви, кому же ещё? Этому поистине волшебному чувству, которое испокон веков заставляет крутиться нашу планету, и никому более». Других подробностей, так же как и о его прошлом, Ева добиться не смогла.
Сама по себе «Поэма» тоже была весьма своеобразна: как такового сюжета в ней не было, так что Ева очень сильно сомневалась, закончит ли её когда-нибудь Писатель. У неё не было ни начала, ни конца; после любого четверостишия можно было поставить точку, и всё звучало бы более чем завершённо, но Писатель упорно ставил точку с запятой и продолжал писать, но от этого повествование не выглядело раздутым или затянутым: каждый элемент в ней выглядел на своём месте, как в волшебной головоломке, где, сколько бы частей ни было, она всё равно сложится в единую фигуру. За те года, что Писатель сочинял свою «Поэму» (а он начал писать её ещё до поступления в больницу Николая Чудотворца), она стала его смыслом жизни: страшно было представить, что произошло бы, если бы «Поэма» вдруг исчезла — наверное, сам Писатель исчез бы вместе с ней. Но он предпочитал об этом не думать.
Писатель вежливо попросил Еву не мешать ему, и девушка, от нечего делать, уставилась в экран телевизора, по которому показывали всем хорошо знакомую комедию. Персонал больницы всегда старался показывать что-нибудь нейтрально-положительное, чтобы пациенты могли отвлечься от внутренних проблем и настроить себя на позитивный лад, и в большинстве случаев это действительно помогало.
— Подойди, подойди, пожалуйста, ну подойди, подойди ближе, подойди, подойди, подойди, подойди, пожалуйста, подойди, ну же, я к тебе обращаюсь, подойди, подойди… — заговорил тихо, но отчётливо чей-то монотонный голос. Ева осторожно посмотрела по сторонам, но того, кто бы звал её, не увидела, и вернулась к телевизору.
— Подойди, подойди, подойди, всего на пару минут, подойди, подойди, подойди, подойди, нам надо поговорить, подойди, подойди, подойди, умоляю, мы быстро…
Ева незаметно оглядела всех, кто сидел в гостиной: справа от неё Писатель что-то неустанно строчил в своём блокноте, но он молчал; впереди них, на таком же небольшом диванчике сидела пара теней и о чём-то тихо разговаривала между собой, но было непохоже, чтобы кто-то из них звал её; остальные тени сидели по одиночке и молча смотрели фильм. Голос не замолкал, причём, судя по звуку, он был здесь, в этой комнате. Ева осторожно поднялась с дивана и подошла к двум беседующим теням, наклонив голову так, чтобы её ухо было на уровне их ртов; те сразу замолчали, в отличие от голоса, который всё так же настойчиво кого-то звал. Ева, тихо извинившись, отошла от теней, и те продолжили свою беседу.
Голос не унимался. Ева уже выглянула в коридоры, идущие в две противоположные от гостиной стороны, но в них не было никого, кто бы мог её звать. Вернувшись на своё место рядом с Писателем, Ева постаралась игнорировать неприятный голос, но это оказалось довольно трудно, и через некоторое время девушка была уже на взводе, потому что постоянное монотонное бормотание действовало на нервы. Вдруг взгляд Евы случайно упал на узкий высокий шкафчик, стоящий в углу гостиной. Сначала девушка подумала, что ей показалось, но чем дольше она на него смотрела, тем отчётливее видела, как что-то мелькает в нём, будто шевелится. Ева поднялась с диванчика и медленно подошла к шкафу. В нём совершенно точно стоял человек, потому что в узком просвете между дверцами, как картинки в проекторе, быстро сменяли друг друга разные части лица: глаз, нос, губы, ухо, снова глаз, на этот раз другой, волосы, нос, зубы, опять ухо, только правое, а не левое, язык, бровь, глаз… Бормотание шло оттуда. Ева резко распахнула дверцы, ожидая увидеть внутри человека, но шкаф оказался пуст, а голос мгновенно замолчал. Девушка подозрительно осмотрела его, словно в нём могла быть какая-то потайная ниша, в которую бы спрятался человек, но все стенки в нём были наглухо приколочены одна к другой и совсем не двигались. Ева неуверенно закрыла шкаф, и в нём тут же снова замелькали странные картинки: губы, нос, бровь, глаз, ухо… «Подойди, подойди, подойди, подойди», — с новой силой забормотал голос прямо перед ней. Ева с досадой распахнула дверцы шкафа, желая успеть за фантомом, но тот опять исчез, будто его и не было.
Открыв и закрыв шкаф ещё несколько раз, Ева поняла, что это бессмысленное занятие и избавиться от надоедливого голоса в голове не получится до следующего приёма лекарств. Попрощавшись с Писателем, который в творческом порыве буркнул в ответ только что-то тихое и неразборчивое, Ева отправилась бродить по этажам в поисках Шута. Шут на то и был Шутом, что с ним вряд ли когда-нибудь могло стать скучно: он постоянно шутил и вытворял всяческие трюки, прямо как в цирке, балагурил, не упускал возможности позаигрывать с девушками, так же
