Валдар Много-раз-рожденный. Семь эпох жизни (ЛП) - Гриффит Джордж

Они зацепили нас за нос, корму и борта, и, когда они устремились на наш фальшборт, наши доблестные товарищи встретили их пиками и пистолетами, абордажными топорами и шпагами, и как только они приблизились, мы сбили их с ног и сбросили обратно в море, и так в течение трех долгих часов яростного жестокого боя мы сдерживали их все увеличивающиеся рои нашим постоянно уменьшающимся числом, пока они не уставились на нас в изумлении, гадая, люди мы или демоны, как Эль Драке.

Если бы у нас было достаточно пороха, я разнес бы «Безжалостного» в щепки, прежде чем они успели бы захватить хотя бы пядь, но так как пороха не было, нам ничего не оставалось, как продолжать сражаться и показать им, как умирают англичане. Мы с Филипом, думая только о наших потерянных возлюбленных и о нашей все еще ненасытной мести, сражались бок о бок так, как никогда прежде не сражался даже я. Никогда добрая острая сталь Армена не летала быстрее и не впивалась глубже, и никогда моя кольчуга не принимала и не отбивала столько ударов.

Один за другим наши доблестные морские псы падали там, где стояли, сражаясь до последнего вздоха жизни, которая была в них, и все ближе и ближе окружало нас кольцо свирепых, яростных лиц, пока, наконец, из всей команды «Безжалостного» не остались только мы двое. Тогда из круга вышел высокий «дон» в полном вооружении, с рапирой в одной руке и пистолетом в другой и сказал на хорошем английском:

— Сдавайтесь, сеньоры, ради любви к богу и собственной жизни. Вы сделали все, что могли сделать люди, но судьба против вас. Сдавайтесь, и ваша честь не пострадает, потому что мы не хотим убивать таких врагов, как вы, просто за счет численного превосходства.

— Отойди подальше, добрый господин, — рассмеялся я, вытирая пот со лба тыльной стороной левой руки, — пока ты не поцарапал свой блестящий нагрудник, или, если предпочитаешь, прикажи твоим товарищам отойти на шаг и сразись со мной. Но не говори ничего о сдаче, ведь мы пришли сюда только ради мести или смерти, как решит судьба. Мы действительно отомстили, как вам может рассказать Сидония, и теперь, если понадобится, мы готовы к смерти. Что скажешь, Филип?

— Как скажешь, Валдар, — ответил он с таким веселым смехом, что «дон» вытаращил глаза. — Что касается меня, то я не мог бы умереть в лучшей компании, чем твоя.

Пока он говорил, испанец поднял шпагу, и на нас нацелились два десятка мушкетов. Как вспышка молнии, мой клинок выскочил и ударил его в пасть. Я пробил его плоть, кости и сталь, так что острие вышло у него за шеей, и швырнул его назад на мушкетные дула. Прогремел залп, я услышал за спиной стон и, обернувшись на мгновение, увидел, как Филип падает на палубу, истекая кровью от множества ран.

Тогда я вырвал свой меч и, все еще каким-то чудом невредимый, бросился на испанцев и принялся рубить и резать их, пока сокрушительный удар не обрушился сзади на мою неприкрытую голову, и, вонзив меч по самую рукоять в грудь последнего убитого мною «дона», я, ничего не видя, теряя сознание, споткнулся о его тело, и на меня навалилось с полдюжины его товарищей — последний человек, павший на борту погибшего «Безжалостного».

Глава 30. Пламенный венец мученицы

Что же было дальше? Позвольте изложить вам это в нескольких словах, потому что даже сейчас, когда это всего лишь кошмарный сон более чем двухсотлетней давности, мое сердце замирает, а кровь застывает от ужаса, и даже сейчас я едва могу заставить неохотное перо выводить слова, которые рассказывают о тех событиях.

Очнулся я лежащим на покрытом соломой каменном полу в камере Святой инквизиции. Открыв глаза, я увидел рядом с собой закрытого капюшоном фамильяра[44] (о таких упоминал Филип в своих рассказах о темных и ужасных деяниях, совершенных в Англии во времена правления Марии, и от которых мы спасли ее в той последней славной битве у Гравлина). Все, что я мог разглядеть — это темно-серый плащ и черный остроконечный капюшон, который полностью закрывал голову и лицо, словно маска из ткани с двумя отверстиями вместо глаз и зияющей щелью вместо рта.

Должно быть, мне снились морские сражения, Александрия и Акциум, а может быть, я снова очутился в старом Риме императора Августа, потому что, когда ко мне вернулись чувства и я сел, уставившись на неуклюжую фигуру, я произнес на древнем латинском языке:

— О боги, где я, и кто ты? Человек или демон, кто? Сними эту маску с лица и дай увидеть тебя, или, клянусь славой Бэла, я сорву ее и сверну тебе шею.

Он отшатнулся от моей лежанки и прижался к стене камеры, снова и снова крестя воздух перед собой, а его глаза испуганно глядели на меня через прорези в капюшоне.

— Что беспокоит тебя, человек, если ты действительно человек? — спросил я, усаживаясь на лежанке и глядя на него все еще заторможено и растерянно. — Убери эту штуку с лица и скажи мне, кто ты и почему я здесь.

Но он по-прежнему стоял, крестясь и бормоча под капюшоном непонятные слова.

— Тогда, клянусь глазами Иштар, если не хочешь сам, я сделаю это за тебя, — воскликнул я, на этот раз на древнем ассирийском языке, поднимаясь на нетвердые ноги и направляясь к нему.

Он повернулся к двери, собираясь открыть ее и убежать, но я уже стоял перед ним и, схватив его за плечо одной рукой и оттолкнув от двери, другой сорвал с его головы капюшон, — и вот, как будто мы снова стояли вместе на берегу в Иварсхейме, это был Ансельм Линдисфарнский, точь-в-точь такой же, каким я запомнил его после расставания более трех с половиной столетий назад.

Я протянул ему руку, как старому другу, которого был очень рад встретить:

— Здравствуй, Ансельм, товарищ-странник со мной сквозь века! Что ты делал с тех пор, как принес крест в Иварсхейм, и мы вместе отправились на священную войну в Сирию, когда Ричард Львиное сердце сражался с Саладином?

— Святые, помилуйте меня и сжальтесь над тобой! — воскликнул он, испуганно отпрянув от моего странного приветствия. — Ты все еще бредишь из-за раны, сын мой, раз несешь эту дикую чепуху. Верно, я видел такое лицо и фигуру и слышал голос, как у тебя, в снах, которые часто смущали меня, но никогда прежде я не видел тебя во плоти, а тот великий крестоносец, о котором ты говоришь, мертв вот уже более 360 лет. Ложись и поспи еще, пока к тебе не вернутся нормальные чувства, потому что тебе они скоро понадобятся, ведь моя задача — подготовить тебя к допросу перед трибуналом Святой канцелярии.

Тогда-то я и понял, где я — узник в руках испанской инквизиции, обреченный на пытки или смерть, а может быть, и на то и другое самым гнусным и безжалостным судом, который когда-либо отрицал человеческую справедливость или насмехался над милосердием божьим. Дрожь ужаса, которая была ближе всего к страху перед чем-либо, что я когда-либо испытывал, пробежала холодом по моим жилам, когда он говорил, и, проведя рукой по глазам, чтобы проверить, действительно ли я проснулся или все еще вижу какой-то дурной сон, рожденный ранами и долгой борьбой, я сказал ему:

— Неужели боги привели меня сюда после всех моих странствий, и ты, Ансельм, мой старый друг, теперь служишь этой мерзкой тирании, которая издевается над кротостью Белого Христа, совершая бесчисленные преступления во имя его? Позор тебе, некогда доброму слуге твоего господа! Лучше бы ты умер, но нет, что за глупости я несу? Ты умирал и снова жил, как я, но ты, по-видимому, все забыл, а я помню.

— Молчи, молчи! — воскликнул он, прерывая мою речь и снова принимаясь креститься. — Сумасшедший ты или нормальный, но ты богохульствуешь. Ты уже наговорил достаточно, чтобы отправить тебя на костер, даже если бы тебя не заподозрили в том, что ты знакомый демон того навек проклятого английского морского дьявола Эль Драке.

— Друг мой, — сказал я, подойдя к нему и положив тяжелую руку ему на плечо, когда он прижался спиной к стене, крестясь и бормоча свои папские заклинания, — у тебя лицо и голос того, кто, перед тем как я умер последней смертью, был мне очень дорог, иначе я свернул бы тебе шею, прежде чем ты смог бы позвать на помощь, и тогда пусть твоя адская Святая канцелярия делает самое худшее, так как я подозреваю, что ты здесь только для того, чтобы шпионить за мной и предать меня, как это принято у таких паразитов, каких инквизиция использует для своей гнусной работы. И все же, раз уж ты отпал от своего прежнего состояния, я пощажу тебя и прощу тебе все, что ты можешь сделать против меня, если ты расскажешь что-нибудь о двух английских дворянках, которые были привезены в Испанию пленницами «Сан-Мигеля», за что, слава богу, мы отомстили должным образом.