Крепы - Александр Бородыня

Действительно, кто-то говорил, что здесь, недалеко от деревни, в последнюю войну немцы заложили большой аэродром с расчетом на скорость продвижения своих войск. С размахом строили, на тысячу лет. Аэродром уничтожили практически в один день. Ковровая бомбардировка, артиллерийский шквал. Зажигалки, фугаски, разрывные, осколочные, раскаленная шрапнель. Здесь в считанные минуты полегли тысячи людей, а остальные бежали.

Как жила она, эта деревня, рядом с самолетным кладбищем? Ведь даже землю не очистили! Впрочем, сколько народу в деревне? Наплевать им просто.

Немецкие пилоты горели в машинах на земле, падали в простреленных парашютах, выбрасывались из окон горящей казармы. Я долго разглядывал пустые провалы. Образ сгоревшего заживо фашистского аса показался в сотни крат трагичнее, чем тривиальный образ некоего герцога, заколовшего свою жену в своем родовом замке. Но если герцог потом бродит по замку сотни лет, мучается, то каково же должно быть красавцу-лейтенанту победоносных немецких войск? Вот здесь это произошло, вот отсюда, из этих окон, вылетали сумасшедшие черные птицы. Точнее, из окон выпадали живые летчики, чтобы превратиться…

— Перестаньте! — прозвучал совсем рядом знакомый голос. — Бросьте!..

Но рядом никого не было. Только в небе роились уже знакомые черные точки. Мне стало неприятно. Мертвые могут говорить с живыми, оставаясь для них невидимыми. Налетел легкий ветерок с запахом гари.

— Где вы? — спросил я, прилагая все усилия, чтобы голос мой прозвучал твердо.

— Здесь… Поднимайтесь на второй этаж…

Теперь я узнал этот голос. Я слышал его несколько часов назад, голос пьяного монтировщика, Свирида Михайловича. Но Свирид Михайлович остался в деревне, в осажденном доме, это во-первых, и во-вторых, Свирид Михайлович — обычный живой человек. Скорее всего, кто-то пользуется голосом монтировщика, чтобы заманить меня внутрь разрушенной казармы.

— Свирид Михайлович? — осторожно спросил я.

— Свирид, Свирид, Свирид… — будто слабое эхо повторило мои слова. — Свирид…

— Кто вы?

— Он не пойдет! — сказал такой же знакомый женский голос.

— Он не пойдет! — подтвердил голос монтировщика.

— Ну и черт с ним!

— Ну и черт с ним!

Черные точки над головою, медленно укрупняясь, обращались в птиц, они кружили, и казалось, я слышу уже шорох их больших крыльев. Войти в здание? И что? Ясно же — ловушка. Но очень уж глупая ловушка… Вряд ли там и перекрытия этажей-то сохранились.

«Кто-то овладел знакомыми мне голосами, — думал я и вдруг сообразил: — Нужно возвращаться в дом: там Майка, они же ее по винтику разберут».

— Посмотри сюда! — сказал за моей спиной голос Майи. — Тимур!..

Я замер. Опять налетел ветерок прямо в лицо. По земле, по прогнившему бетону метались прямо под моими ногами длинные тени крыльев.

— Чего ты испугался, Тимур, обернись! Ты не можешь войти, ты боишься, но подумай, какая разница, ударят тебя в спину или в лицо. Мне кажется, в лицо лучше. Когда бьют в лицо, ты видишь, кто тебя бьет…

— Правильно! — согласился голос монтировщика. — В лицо лучше…

Зажмурившись, я попытался себе представить, как падает немецкий летчик с высоты нескольких тысяч метров, как обмерзающая рука рвет и рвет кольцо, а парашют не раскрывается, как горит одежда в воздухе. Как горит одежда в воздухе, когда ты падаешь с такой высоты, с такой скоростью? Одежда в воздухе сгорает в считанные секунды… Я уже догадался, что происходит, и принял решение: «Насколько это возможно, я обязан сделаться своим для этих тварей, притвориться. Что мы знаем о крепах? Ничего. Об этих птицах мы знаем еще меньше».

— Хороший мальчик! — сказал голос Майи. — Он все понял! — В голосе угадывался сдерживаемый смех. — Он понял, как это было печально… Как это было страшно…

— Он ничего не понял! — возразил голос Анны. — Он ничего не понял! Ничего не понял…

По ушам ударил рев. Звук падающих фугасок. Тот самый звук, та самая похоронная музыка, под которую был стерт с лица земли аэродром. Я ненадолго оглох. Воздух наполнился запахом гари, таким сильным, что я чуть не задохнулся. Оглушенный и почти парализованный грохотом и вонью, я все же устоял на ногах.

Огромная двухмоторная машина — коричневый новенький бомбардировщик, — выпячивая свои свастики и посверкивая фонарем кабины, за гранеными стеклами которой ясно различались дутые шлемы с наушниками, разгоняясь по бетонной полосе, двигалась прямо на меня. Шипели огромные новенькие шасси, я даже видел, как из-под этих шасси летит во все стороны тонкая свистящая пыль. Если бы я кинулся бежать, птицы, конечно, настигли бы меня и забили своими клювами, но, зажав уши ладонями, я уперся взглядом в левый вращающийся винт бомбардировщика и, чуть наклонившись вперед, замер. Я хотел перетерпеть наваждение.

Поток воздуха отбросил мои волосы назад, но сверкающие лопасти винта были еще в нескольких метрах, а я уже понял, что спасен. От настоящего винта поток воздуха должен быть в несколько раз сильнее. Только в последний миг я дрогнул и зажмурился. Чувство было такое, будто тело подбросило в воздух и разрубило стальным ножом на тысячу частей.

Пот застилал глаза, а вокруг с незатихающим ревом и грохотом падали бомбы. Горела казарма, звенели лопающиеся стекла. Я видел, как спиною вперед выпал человек, почему-то он сжимал в кулаке фуражку, форма на нем горела. Он не долетел до земли: острые черные крылья развернулись — он обратился в птицу и взмыл в небо. Дымом заволокло, казалось, все вокруг. Потоки падающей земли, осколки металла. Мечущиеся в огне, в расползающихся струях горящего бензина человеческие фигуры. Я вытер пот со лба и улыбнулся.

«Они совершенно безвредны, — подумал я. — Чистая иллюзия. Насколько материальны клювы самих сумасшедших птиц, настолько же невесомы эти картины. Они совершенно эфемерны, они легче любого призрака в тысячи раз: только проекции — и ничего больше, колебание света и запаха… Колебание воздуха!»

Повернувшись на месте, я увидел, что дым тает; его разметало в считанные секунды, стерло с синевы, как легкую грязь, как мел с доски. Прекратился и грохот. Нужно было возвращаться в дом. Невозможно было сказать, сколько времени отняло сумасшедшее представление, но оно не было коротким. Солнце садилось.

Деревня находилась за казармой; нужно было пройти по бетонной полосе почти до конца, и оттуда, вероятно, я смог бы ее увидеть, но я не сделал и нескольких шагов. Темной тучей низко развернулась птичья стая. Казалось, вот только что плавали в небе отдельные точки, и вдруг они сомкнулись, как металлическая крошка слипается на сильном магните.

Я подумал: может, если бегом, быстро, то их клювы меня не достанут, но сразу отказался от попытки. Нападение было странным, нелогичным, как, впрочем, и все остальное. Тактика этих летучих чудовищ не оставляла надежды.

Птицы пикировали, их острые клювы, приоткрываясь, издавали неприятный скрежещущий звук, они поворачивали почти у земли, в каком-то метре от меня, и взмывали в небо, чтобы через секунду повторить свою «мертвую петлю». Их были сотни, от их крыльев стало темно.

Я попятился и вдруг понял, что стою рядом с той самой дырой, откуда вышел на поверхность.

IV

Уже падая головой вниз, в дыру, я ощутил острую боль в лодыжке — один из клювов все-таки настиг меня и обжег.

Подтянув ноги, я протиснулся в ход. Снова глаза ничего не видели, стало душно, на голову сыпалась теплая сырая земля. Сверкнул луч фонарика, и знакомый голос сказал с укоризной:

— Ну чего ж вы меня не послушали? — Он подал мне руку, помогая встать на дощатом полу подземелья. — Времени-то потеряли сколько. — Он был искренне раздосадован. — Пойдемте теперь. Пойдемте быстро.

— Раскопали? — спросил я, вырывая руку из его теплой крепкой руки.

Он горько вздохнул. Я понял, что ничего они и не собирались раскапывать.

— Всегда они так? — с трудом поспевая за ним, спрашивал я. Нога неприятно саднила, наступать было больно.

— Да! — отозвался мой провожатый. — На территории аэродрома всегда кино. Зато в других местах они уж клювами орудуют: ни живых, ни мертвых не щадят, как говорится, ни женщин, ни детей… Люфтваффе, Эсэс, гестапо… Одна лавочка!

«Сколько же таких аэродромов по всей земле? Сколько сгоревших дотла городов, а мы еще думали, что одни у себя такие. Может быть, мы и были у себя такие одни — благополучные? — размышлял я, двигаясь за мужичком в треухе по подземному коридору. — Потому что их сотни тысяч за все века — городов-призраков. Наш уютный город — просто исключение из правила, подтверждающее правило».

Немецкий фонарик через некоторое время ослаб и погас. Свечу партизан зажигать не стал, и остаток пути мы прошли в полной темноте, нащупывая подошвой пол, прежде чем сделать следующий шаг. Мне захотелось сказать ему, что это немножко не вяжется с продекларированной срочностью, спросить, откуда же у него фонарик, если завал не раскопали, и вообще, куда делся второй партизан, его приятель? Темнота крутилась перед глазами, как самолетный винт.