Коридоры власти - Чарльз Сноу

- Я вот думаю - надо с этим покончить, - сказала она, - сегодня же!

- А вы сможете?

Она посмотрела на меня в упор глазами, которые снова стали и жалкими и высокомерными. И спросила:

- Что же он все-таки будет делать?

45. ПРОДУМАННОЕ ПИСЬМО

Посадив Элен в такси, я занялся делами. За окном уже стемнело, служащие разошлись по домам, было очень тихо. Зазвонил внутренний телефон. Это был Роджер. Не могу ли я перед уходом зайти к нему?

Я зашагал по лабиринту коридоров, безлюдных в этот час. Кое-где из приоткрытых дверей падал свет - это все были кабинеты задержавшегося на работе начальства. Дуглас еще не ушел, но я не заглянул к нему, не пожелал доброго вечера. Я прошел прямо к Роджеру. Под конусом света от настольной лампы ярко белел лист бумаги, матово светился бювар. Роджер встал - на фоне окна он казался огромным. Впервые за годы нашего знакомства он пожал мне руку.

- Ну так как? - сказал он.

Я даже растерялся, увидев его таким энергичным и бодрым. Так бывает, когда мысленно подготовишься к какому-то разговору, а он вдруг с самого начала примет не тот оборот. Я неловко пробормотал, что мне очень жаль, что все так вышло...

- Бросьте! - сказал он. Посмотрел на меня внимательно и сурово, щелкнул пальцами и повторил:

- Ну так как?

На миг мне показалось - он ждет, чтобы я взял на себя инициативу. Может быть, он хочет обсудить со мной возможность сделки с коллегами? Но это мне только почудилось. Он продолжал:

- Пора мне продумать все это заново с самого начала - как по-вашему?

Он был весел тем особым весельем, которое часто сопутствует провалу когда знаешь, что можно больше ни перед кем не притворяться.

Он ясно понимал свое положение - ни в чем другом ясности не было. Мне казалось, что я хорошо его знаю. Элен знала его лучше. Но сегодня он сам видел себя совсем не таким, каким видели его мы оба. Куда девались его изворотливость, его двуличность - либо в этот день он их отбросил, либо наперекор им заглянул себе в душу глубоко, до самого дна. Сегодня было совсем не то, что в тот вечер, когда Дэвид Рубин упрашивал его отступить, а он, искусно лавируя, не отвечал ни да, ни нет.

Глядя на меня из-за настольной лампы, он начал говорить. Прежде всего, как нечто само собой разумеющееся, к чему незачем больше возвращаться, он сказал, что должен будет выйти в отставку. Это вопрос решенный. Он вне игры. И его замыслы перечеркнуты.

Тут он не выдержал:

- Но не навсегда! Не надолго! Кто-нибудь этого добьется. Может быть, я еще и сам добьюсь.

Я ожидал чего угодно, но только не этого. Он говорил о своем будущем с бесстрастием стороннего наблюдателя. Он ни разу не упомянул ни о жене, ни об Элен, словно исключая из нашего разговора все свои личные заботы, все, в чем повинен только он и за что он один в ответе. Сказал лишь, как о чем-то, что от него никак не зависит и вполне естественно в его положении, что отныне ему придется рассчитывать только на себя - у него больше нет никакого веса, ни влиятельных друзей, ни даже средств. Придется начинать сначала.

- Будет нелегко, - сказал он. - Трудней, чем когда я делал первые шаги.

Он посмотрел на меня открыто и насмешливо.

- По-вашему, мне надеяться не на что?

Умение щадить чужие чувства, дружеские отношения, связывавшие нас, все отступило на задний план. Я ответил:

- Пожалуй, что так.

- Кто-нибудь этого добьется. Нам нужно только время и удача. Ну и еще кое-какие общие сдвиги. Но кто-нибудь этого обязательно добьется.

Он говорил о политической кухне свободно и беспристрастно, совсем как в те времена, когда был на гребне волны, когда премьер-министр и Коллингвуд усиленно ему покровительствовали. Интересно, справился бы кто-нибудь другой лучше, чем он? Можно ли было избежать ошибок, которые допустил он? А как насчет тех, которые допустил я? Что, если бы мы не так бездарно обошлись с Бродзинским? Много ли вообще значит отдельная личность? Уж наверно, меньше, чем каждому хочется думать. Разве только в том случае, когда, как говорится, петли смазаны, но надо еще толкнуть дверь, чтобы она распахнулась. А иначе никакая личность ничего не сделает - только нашумит зря.

Роджер не ждал от меня утешений. Его даже не интересовало мое мнение. В этой тихой комнате он говорил будто сам с собой. Если зайдешь слишком далеко, тебе крышка, сказал он, но если стоять на месте, кому ты вообще нужен!

Он сказал: всякая попытка ценна. Даже если она не удалась. Все равно положение хоть немного, да изменится. Он сказал (я вспомнил вечер, когда он сказал мне это впервые): первая задача - добиться власти. Вторая использовать ее с толком. И еще он сказал: кто-нибудь непременно сделает то, что пытался сделать я. Не знаю только, удастся ли это мне.

Он говорил просто, почти наивно. Со стороны трудно было предположить в нем такую искренность и простоту. Копаться в себе, как это делают другие, он не любил. Он поддавался многим соблазнам, не чужд был страстей, но подобным себялюбием не страдал. И все же кое-чего для себя он хотел. Когда он говорил, что хочет добиться, власти и "использовать ее с толком", это значило: ему нужно оправдание, нужна уверенность в том, что он живет не напрасно, и еще ему нужно было оправдание в более глубоком, извечном смысле этого слова. Нужно было какое-то подобие веры - веры, требующей действия. Он долго нащупывал и наконец нашел то, что искал. Несмотря на свою черствость, на сделки с совестью - а, может быть, в какой-то мере благодаря им, - он свято верил в правоту своего дела. Окружающие могли подозревать его в неискренности, но сам он твердо знал, что уж в этом, и только в этом, он искренен.

Ирония судьбы заключалась в том, что, будь наши подозрения справедливы, он - как политик - преуспел бы гораздо больше. Пожалуй даже, насколько это было возможно в те годы, он принес бы больше пользы.

Было уже около восьми. И вдруг Роджера словно подменили. Он уперся одной ногой в стол и сказал деловым тоном:

- Вот, прочитайте-ка.

Все это время перед ним на столе лежало какое-то письмо. Обращение: "Глубокоуважаемый господин премьер-министр!" - было написано от руки его крупным размашистым почерком, дальше следовал машинописный текст. Это было продуманное письмо. Никаких признаков обиды или затаенной злобы. Для Роджера было большой честью работать вместе с господином премьер-министром, говорилось в письме. Он очень сожалеет, что его политический курс вызвал столько разногласий и что он уделял неправомерное - по мнению его коллег - внимание отдельным моментам, отчего дальнейшее пребывание его в правительстве стало обременительным. Он продолжает верить в правильность своего курса. Он не может убедить себя в том, что этот курс ошибочен. И поскольку он не может искренне изменить свой образ мыслей, ему остается только один выход. Он уверен, что господин премьер-министр отнесется к его решению с пониманием и сочувствием. Он надеется, что в будущем сможет быть полезным премьер-министру и правительству в качестве рядового члена парламента.

Здесь машинописный текст кончался. Дальше - на середине третьей страницы - твердым почерком Роджера было написано: "Преданный Вам Роджер Куэйф".

Не успел я поднять глаза, как он спросил:

- Сойдет?

- Очень хорошо! - сказал я.

- Ее, конечно, примут. (Он имел в виду отставку.)

- Примут, - подтвердил я.

- С поспешностью несколько излишней.

Мы посмотрели друг на друга.

- Что ж, - сказал он. - Давайте я при вас его и отошлю.

Красная курьерская сумка стояла на столе рядом с телефонами. Роджер достал из кармана брюк связку ключей и отпер ее. Отпер торжественно, явно наслаждаясь этим правом, которое дается лишь избранным. Мало кто на моей памяти так упивался тем, что имеет в своем распоряжении курьерскую сумку и владеет ключом от нее. Даже сейчас, даже в такую минуту, он наслаждался этим правом избранных - вещественным признаком высокого поста.

Он аккуратно вложил письмо в сумку и снова запер ее. Нажал кнопку звонка, и на пороге вырос его личный секретарь - вряд ли за всю последнюю неделю у него выдалась хоть минутка свободного времени.

- Пожалуйста, распорядитесь, чтобы это отослали премьер-министру, сухо, деловито сказал Роджер.

Секретарь - молодой человек лет двадцати семи, из тех образцовых служащих, о каких говорят "далеко пойдет", - принял сумку с той же деловитой вежливостью. Можно было подумать, что в ней лежит самое обычное письмо, каких он за последние годы уже немало переслал для Роджера и будет пересылать еще много лет; хотя, уж наверно, он спрашивал себя, не конец ли это и, если да, кто будет его новым "хозяином".

Дверь затворилась. Роджер улыбнулся.

- Я ведь мог и передумать, - сказал он. - Это было бы некстати.

В голосе его зазвучала усталость, лицо погасло. Ему потребовалось сделать над собой усилие, чтобы снова заговорить.

- Мне очень жаль, - сказал он, - что по моей вине кое у кого из наших друзей будут неприятности.