Застава «Турий Рог» - Юрий Борисович Ильинский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Двадцать лет!
Говорухин поднял голову, он сидел на корточках у стены: ложиться на циновки брезговал.
— Кому двадцать годов, Кинстинтин?
— Это я так… Сидел один человек столько.
— Ого! Чего же он доброго навершил, ежели ему эдакий срок впаяли?
— В плен попал. В давние времена.
— A-а… Мы столько сидеть не можем, времени нет, еще недельку-другую, и домой.
— Это как же?
— А просто. Сбежим.
— Легко у тебя все получается, Пимен. Глянь, стены какие, только танком таранить. Решетки толстые.
— А голова зачем? Чтобы шапку носить? Нет, Кинстинтин, соображай. Какую-нито хитрость придумай, ты парень толковый. Я тоже насчет этого кумекаю. Вместе найдем выход.
Говорухин встал и упал на бок.
— Эх, Пиша! Бежать задумал, а ноги не держат.
— Затекли, окаянные. Всю ночь на карачках.
— Тогда ложись…
— Ты что, Кинстинтин?! Грязища. Тут свои наших гоняют, аж до потолка сигают.[197] Зажрут!
— Говорухин подковылял к циновке, перевернул ее: циновка зашевелилась. — Эн, сколько самураев полозиет! Тьма. Для русского человека — хуже пакости не придумаешь…
— Н-да, — сплюнул Петухов. — Где ты, коечка солдатская, хрустящая простынка… В баню бы сейчас. И пива…
— Да, в парной похвостаться не грех…
Звякнул засов, вошел давешний унтер, конвоиры, унтер поморгал, подслеповато указал на Говорухина, солдаты заломили ему руки за спину, Петухов бросился к товарищу, но налетел на штык.
— Русики, назад! — пискнул унтер.
Говорухина увели, Петухов остался один.
…Пленный оброс, веки красные, на лбу кровоподтек, струп[198] на скуле лопнул, кровоточит. Гимнастерка рваная, грязная, треугольнички в петлицах — младший командир. А морда простецкая. Плебей.
— Тебя как зовут? — спросил Горчаков. — Садись, в ногах правды нет.
Говорухин опешил: русский! Удивила и спокойная вежливость — за столом не палач, не кровопийца, обыкновенный человек в гражданской одежде. Как с ним держаться? Отправляясь на допрос, пограничник решил молчать, пусть жилы тянут. А как быть теперь?
— Благодарствую на добром слове. Оно и верно, ноги не казенные, сидеть завсегда лучше, чем стоять.
— Давай познакомимся, братец, меня зовут Сергей Александрович Горчаков.
— Говорухин я. Пимен Егорович.
— Родом откуда?
— Я-то? Вологодский…
— Бывал я в ваших краях. Охотился.
«Вот оно как, — подумал Говорухин. — Беляк. Ну, ну, господин хороший, хрен ты у меня выудишь. С ушами».
— Охота у нас богатая. Всякой твари по паре: утки над озером тянут и боровой дичи сколько хошь. Лося можно завалить, килограммов на триста, матерущие…
— Поляны помню. Родники. Вода — как слеза ребенка.
— Ключи потому что. Водичка светлая, а зубы ломит: холодна!
Крестьянский парень! Таких на Руси миллионы. Он любит Россию, свою деревню. Этот упорствовать не станет. Извечная тяга к родной земле заставит его выложить все — надо только пообещать, что отпустим, вернется к своей сохе да бороне. Ценными сведениями он, естественно, не располагает, но кое-что рассказать может.
И вдруг все рухнуло.
Говорухин сочувственно почмокал губами:
— Жалко мне вас, Сергей Александрович! Не узрите больше русских березок. Перевертышей мы не жалуем, схоронят вас на чужбине, вдали от родительских могил.
У Горчакова отвисла челюсть. Опомнившись, он сбил пленного на пол. Бил долго. Озверев, старался ногами. Вбежавших охранников отослал: сам управлюсь. Говорухин, кривясь от острой боли, поднялся, выплюнул на ладонь кровь и половинку зуба.
— За этим, что ль, сюда везли? Резона нет бензин жечь. А зубов у меня как у бирюка, я зубастый. Так-то, Сергей Александрович.
— Молчать!
— Молчать, пока зубы торчать? Все не вышибешь, Александрович, руки отобьешь, умаешься. Глянь, на кого похож! Сбледнел, трясешься, а выбил всего-то кусочек.
— Да я тебе… — Горчаков сжал запухший кулак.
— Поаккуратней, господин. Ежели я поднесу — челюсть вышибу, не то что зуб. Понял? И давай прикончим этот разговор, он мне без интереса.
Горчаков долго не мог успокоиться — хорошенькое начало! Он считал, что понимает душу русского мужика, — оказывается, ничего подобного. Большевики вырастили людей, беспредельно преданных бредовой марксистской идее. Следовательно, ставка на сближение, доверительную беседу ничего не даст, значит, надо действовать без ухищрений. К черту психологические фокусы, придется прибегнуть к грубой силе: давить, давить — умирать никто не хочет. Что ж, придется менять тактику.
Говорухин вошел в камеру, кренясь на бок.
— А вот и я, явился — не запылился. Потолковал с дядей Серегой.
— С кем?! Ты что гнешься?
— С Сергеем Александровичем, какой нами занимается. Поприветствовал он меня для знакомства.
Снова загремел засов, вызвали Петухова.
— Гляди, Кинстинтин, — предупредил Говорухин, — Змей этот Александрович.
Горчаков предложил пограничнику сесть, удивился: мальчишка, по-видимому, новобранец. Плохи дела у Советов, если таких сопляков призывают. Этот маменькин сынок выложит все, стоит лишь припугнуть.
— Вам сколько лет, юноша?
Оскорбленный Костя закусил губу: худенький, неказистый, он не терпел снисходительности.
— Тридцать!
— Хм! Допустим. Ваше воинское звание?
— Генерал-майор. Устраивает?
— Вполне, — Горчаков усмехнулся. — Осмелюсь заметить, ваше превосходительство, одеты вы слишком претенциозно. Ваши лохмотья весьма колоритны.
— Ничего, для вас сойдет.
— Не огорчайтесь, юноша. Как говорится, по одежке встречают.
— А я и не огорчаюсь… С чего вы взяли?
— Садитесь, пожалуйста. Коньяк, ликер? Есть «Смирновская»…
— Не пью…
— Разумеется, по идейным соображениям?
— Непьющий.
— Помилуй бог, неужели в СССР есть такие?
— Один я. Белая ворона.
— В таком случае позвольте чайку. Не откажетесь? Вы же мерзнете в камере, согреетесь, чай здесь отменный. Может, закусить желаете? Я мигом все устрою. Здесь прекрасные рестораны, русская кухня. Что вы скажете насчет ухи с расстегаями? Пироги такие, пальчики оближете.
Все существо Кости завопило — на столе возникла тарелка дымящейся ухи, в нос ударил пряный аромат, желудок сжали спазмы, рот наполнился кислой слюной. От Горчакова это не укрылось.
— Так как насчет хор-рошего обеда?
— Отпадает. Аппетита нет.
— Ну, как угодно. В таком случае к делу. Нам нужно получить от вас кое-какие сведения. Запирательство приведет к нежелательным последствиям, я не хотел бы оказывать давление, так или иначе, но ответить на интересующие нас вопросы вам все равно придется. Присяга и воинский долг обязывают вас молчать, но к вам это отношения не имеет, вы не солдат…
— Я красноармеец. И остаюсь таковым даже в плену.
— Нет, наивный юноша, вы не пленный. Премудрое ваше правительство не подписало Женевскую конвенцию, под которой стоят подписи глав всех государств. Таким образом, попавшие в руки противника солдаты Красной Армии, в том числе и пограничники, объявляются вне закона, Женевское соглашение на них не распространяется, а коли так, ваша жизнь не стоит ломаного гроша.
