Счастье потерянной жизни т. 2 - Николай Храпов

Следователь от такой неожиданной смелости, вначале, как-то оторопел, потом, взглянув на Лушу, с гневом выпалил:

— Хватит тут, нам нравоучений. Уходи домой! Яблоко от яблони далеко не падает: какая мать — такой и сыночек.

На этом все попытки к обвинению Павла Владыкина были закончены.

* * *

Через несколько дней его опять вызвал следователь и объявил ему:

— Следствие по твоему делу, Владыкин, закончено. Из-за недостатка доказательств твоей виновности, суд в производство дело твое не принимает, но, учитывая твое влияние на окружающую среду, особенно молодежь, и опасность твоих несовременных идей, на волю тебя мы не отпустим. Мы загоним тебя туда, куда "Макар телят не гонял" (на край света), и выбьем из твоей головы этот опиум. Мы не отпустим тебя оттуда, пока ты не расстанешься со своим Иисусом. Понял?

— Начальник, — ответил Павел, — я скажу вам на это: "Много замыслов в сердце человека, но состоится только определенное Господом", — так говорит святая Библия в Прит.19:21. Простите меня, если я, за это время, чем огорчил вас, кроме защиты истины. Один раз мы еще с вами увидимся: но уже не на моем суде, а на вашем — перед судом Божьим, если вы тоже не покаетесь и не станете христианином.

С высоким подъемом духа Павел возвращался в тюрьму, в это время он чувствовал себя, как Давид после сражения с Голиафом. Ему казалось, что он не шел, а летел на могучих крыльях и только, когда подошел к тюремным воротам, очнулся, как бы от сна. Ведь борьба только началась, но как и где ей будет суждено продолжаться, с какими противниками, препятствиями и опасностями придется встретиться? Где и какой ее конец? Все эти вопросы, как-то вдруг, предстали перед Павлом и, переступая порог камеры, он увидел не толпы ликующих девиц (как встречали Давида идущего со сражения), а те же серые лица арестантов, среди которых началась его тюремная жизнь.

Из камеры кое-кого забрали и поместили новых людей. В частности, перевели его советника "Бродягу", с которым он любил делиться о тюремной жизни. То, что следствие закончилось, его несколько опечалило тем, что ему не придется иметь сражений, в которых он благодушествовал, свидетельствуя своим обвинителям о Боге. Но рад был тому, что уже прекратились эти допросы, на которых из него выматывали душу бесчестными уликами или расспросами о верующих.

На второй или третий день его перевели с нижнего этажа наверх, как и всех, у кого оканчивалось следствие. Этому он был очень рад, потому что снизу, кроме тюремного двора, ворот и прочих тюремных построек ничего не было видно. Все это тюремное, жуткое, щемящее душу, так скоро надоело. Арестанты, конвоиры — все кружилось перед глазами, как заведенная машина, и от всего веяло горечью какого-то удушья.

Первое, что его обрадовало в новой камере — встреча с "Бродягой", с которым они встретились, как родные. Второе — в просторной камере, вместо сплошных нар, были расставлены железные кровати, отдельно для каждого арестанта. И третье, что особенно ободрило душу Павла — это обширный вид на окрестности города, открывающийся из двух светлых окон.

После первых же, коротких слов знакомства с новыми арестантами, Павел прилепился к окну и, ухватившись за тюремные решетки, жадно вдыхал свежий воздух, наслаждаясь зрелищем вольной жизни, которая была теперь в 4-х метрах за высокой тюремной стеной, и так заманчиво открывалась его взору.

Прямо под окном, он увидел дом Громова Максима Федоровича, где (в детстве) так много проходило первых собраний. Вон, тот таинственный сад, из которого он когда-то наблюдал, как арестанты перелезали через тюремный забор и, прячась в кустах малинника, убегали к семьям "на побывку". Может быть, из этого самого окна, когда-то в детстве, он видел, как "Рябой Серега" разговаривал с отцом, а вон, около той яблоньки, он робко прижимался к отцу и никак не мог разглядеть лицо того самого "Рябого".

За садом, под крутым обрывом, серебристой полоской тающего льда красовалась речка, там, когда-то в летние дни, он первый раз научился плавать, ловить уклеек и плотву.

Немного выше по течению, над крутым обрывом, как ласточкино гнездо, синел домишко, в котором было пережито столько волнующих моментов бурного детства. Дальше, за просторами огородов и заливных лугов, тянулось пригородное село, посреди которого возвышался храм, с высокой колокольней. Из прочих, шестидесяти колоколен города, она отличалась особенно бархатным звоном.

Все существо Павла рванулось к тем широким просторам, облитым сияньем весеннего солнца.

С шумом, отрываясь от карнизов, падали на землю сосульки, облитые весенними каплями. По-весеннему каркали вороны, шарахаясь в сторону от проезжих розвальней, нагруженных празднично-голубыми кубиками выколотого льда. С криком разбойничали голодные стаи воробьев по размякшим дорогам. На припеках весеннее солнце причудливо ноздрило, наметенные зимою, сугробы. Всюду виделось первое дыхание весны.

Сегодня Павлу исполнилось 21 год. В детские годы, в этот день, бабушка Катерина непременно, бывало, испечет из сеянки пахучую лепешку, помажет конопляным маслом или сметаной и, выждав, когда все лишние свидетели разойдутся из избы, украдкой сунет Павлушке в руку гостинец.

Да, любила она его, любила, как свою душу; а теперь, знает ли она, что ее "озорник", вместо жилистой бабушкиной руки, обнимает эту холодную, тюремную решетку, которая так безжалостно разлучила его с ней и, может быть, теперь уже, на все земные дни. Голова беспомощно упала на протянутую к решетке руку, и ресницы часто-часто заморгали…

— Ты что, оглох, что ли? Никак не дозовутся тебя, — толкнув в плечо Владыкина, подошел к нему "Бродяга". — На свидание вызывают.

Павел, очнувшись, посмотрел на открытую дверь камеры и торопливо вышел в коридор за надзирателем. В дежурке раздавался взволнованный, многоголосый говор людей, пахло вареной картошкой, жареным луком, ванилью от пышек и овчиной от деревенских полушубков.

— Родимец, ты мой! Дитятко, ты мое! — услышал Павел знакомый, волнующий голос Катерины и, не успев с улицы ничего разглядеть, он неожиданно запутался головой в распахнутой бабушкиной шубе.

После первого приступа нахлынувших чувств, при такой неожиданной для Павла встрече, всем усилием он взял себя в руки, и как только мог, поспешил утешить бабушку и мать. С пальцем во рту, непонимающими глазенками, рассматривала его сестренка, стоя между коленок Луши.

На первое свидание к Павлу пришла мать с сестренкой и Катерина. Больше месяца они не видели лица друг друга, а теперь, увидев, от избытка чувств не знали, с чего начинать и о чем говорить. Их посадили за длинным столом. А Катерине, по особому расположению надзора, разрешили сидеть рядом с внуком.