Серебряная подкова - Джавад Тарджеманов

Читая это письмо, я чувствовал, как мои кулаки сжимаются сами собой. И этот человек предлагает мне свое покровительство, без сомнения ожидая уплаты за оное честью моей! Однако от него во многом зависела судьба университета. Необдуманностью я мог бы поставить ее под угрозу. И я молчал, стараясь утишить негодование, кипевшее в душе. Мое молчание Магницкий принял, по-видимому, за знак согласия.

- А теперь жду вашего слова: сколько безбожных книг из университетской библиотеки и вашей личной истребили вы сами? - спросил он торжественным тоном.

Я решился.

- Ваше превосходительство, - отвечал я с твердостью, - я бы никогда не решился сделать костер из имущества казенного, поступить против совести и устава, подписанного государем императором.

- Я вас не понял, господин Лобачевский...

- Как вам известно, ваше превосходительство, параграфы 74 и 184 университетского устава дозволяют иметь в библиотеке все книги, какого бы содержания они ни были. Только вредные и соблазнительные велено отмечать в каталогах, на заглавных листах книг, и никому, кроме профессоров и адъюнктов, не давать, то есть хранить особо.

Лицо Магницкого вдруг сделалось сухим и холодным. - - Другого ответа я и не ожидал от вас. Кажется, все проясняется.

Он уставился на меня, но я выдержал его взгляд.

- Я пригласил вас сегодня, господин Лобачевский, - продолжал он уже значительно тише, словно его что-то душило, - собственно, для того, чтобы оказать вам услугу.

- Весьма тронут таким вниманием, - ответил я.

- До меня дошли слухи, что на вас готовится донос его сиятельству господину министру духовных дел и народного просвещения, члену государственного совета Александру Николаевичу Голицыну. Донос сей, конечно, повлечет за собой для вас, по крайней мере, большие неприятности.

- Я ни в чем не чувствую себя виновным.

- Однако то, в чем вас обвиняют, - повысив голос, продолжал Магницкий, - имеет под собой почву. В молодости вы находились в тесной дружбе с еретиком Броинером-Аристотелем, одним из основателей ордена иллюминатов. А дух нынешней безбожной философии опасен именно потому, что он есть не что иное, как настоящий иллюминатизм. Это тот самый дух, который Иосиф II скрывал под личиною филантропии; у Вольтера, Руссо и энциклопидистов таился под скромным плащом философизма; в царствование Робеспьера - под красною шапкою свободы... Сие страшное чудовище подрывает у нас алтари и трон...

- Ваше превосходительство, причем же тут я?! - прервал я его.

Магницкий усмехнулся. И тут эта усмешка лучше чем слова обнажила настоящее качество его души.

- Говорят, что вы, еще будучи студентом, в значительной степени явили признаки безбожия, - продолжал он. - Правда, я еще не проверял по кондуиту. Может, это просто зловредные измышления завистников. Потом... Магницкий помолчал, как бы собираясь с мыслями, - потом говорят, что вы, преподавая физику и астрономию, ни разу не указывали на премудрость божию, в сих науках явленную.

Ваше философское мировоззрение будто бы ставит под сомнение подлинность изложенного в библии о сотворении мира, вносит смуту в юные, неокрепшие умы...

Не в силах более скрывать овладевшее мною возмущение, я встал:

- Ваше превосходительство, зачем же гадать?! Убеждения мои покоятся на трех основаниях - любви, вере и надежде: любви к науке, вере в торжество прогресса, надежде - видеть зарю, предвестницу счастливейших дней России... Не буду больше отнимать у вас дорогое время...

- Ну, зачем же так волноваться! - Магницкий тоже встал, маска дружелюбия вновь легла на его черты. - Успокойтесь. Святая церковь не запрещает науки. Культурная часть общества может руководствоваться разумом. Однако простому народу необходима религия. Сен-Симон прав:

между людьми существуют градации. Высший тип - это люди с тонко работающим мозгом. А там, внизу, масса - глина человеческого общества, из которой все можно лепить... Так ведь?!

Я ничего не отвечал. Магницкий говорил медленно, но твердо, тоном, не допускающим возражений.

- Мы делаем историю, - начал опять он, видя, что я стал спокойнее, - мы стоим на страже государственных интересов, и горе тому государству, в котором стремления грубых масс выдвинулись вперед и овладели всем... Посему власть царская должна быть от бога. Следовательно, и просвещение должно быть соображено с этим... Да, нам теперь время стать в ряду с просвещеннейшими народами, кои не стыдятся уже света откровения. В Париже издается новый перевод пророчеств Исайи; вся Англия учится оригинальному языку библии; Германия, благодаря Канту, пришедшему через лабиринт философии к преддверию храма веры, ищет мудрости в одной библии. И мы ли одни останемся полвеком позади?!.

Я молчал.

- Николай Иванович, по-видимому, вам сегодня нездоровится. Лучше об этом договоримся в понедельник. Но учтите, нам предопределено работать вместе, так хочет судьба. Обращение с вами будет размерено по вашему поведению. Я сдержу слово. Вы свободны!

Этими словами Магницкий дал понять, что прием закончен.

Я молча поклонился и направился к двери. Судите сами, маменька, о моем состоянии.

В понедельник Магницкий встретил меня отменно сухо и неприязненно.

- Что ж это вы, господин декан, не можете призвать к порядку родного брата, адъюнкта технологии Алексея Лобачевского? До сих пор он не выполнил обещанного описания своего путешествия по Сибири и всех минералов, присланных им в университет из Пермской губернии. Мы вынуждены будем признать его путешествие лишь потерею времени и денег... Конечно, он человек ученый и весьма образованный в технологических, химических, физических и частию в математических и словесных науках, не притворщик и не лицемер, но так вести себя... Он столь многим обязан университету. Вы, как старший и как прямой начальник, должны привести его в чувство.

- Ваше превосходительство, брат мой в зрелых летах и имеет свой разум. Что же до его обязательств по отношению к университету, то он там много потерял, ибо товарищи его уже давно стали профессорами.

- Как же прикажете произвести его в профессоры?!

Вы думаете, он мне не известен? Круто запивает, якшается с купчишками и заводчиками, рвения по службе не проявляет. Буйством своим и худым поведением порочит честь принадлежности к ученому званию. В письме ректору я указал наложить на него взыскание...

"Новый донос? Кого? Никольского или Владимирского?.. - мелькнула у меня догадка. - Но вы еще плохо знаете характер брата. Он оставит университет, если не будет избран профессором..." Пока Магницкий твердил о "неуместной гордыни" Алексея, я с ужасом представлял себе, ; что Алексей может наделать без нас, особенно без Вас, маменька. Вот почему Вам нужно немедленно отправиться обратно в Казань вместе с Назаром Рахматулловичем.

Бывает состояние, когда человек совершенно лишается возможности управлять своей судьбой, блуждает во мраке, не зная, куда направить шаги свои. Тут ничего более не остается, как отдать всего себя текущему мгновению, не удручаясь даже мыслью о будущем.

В таком положении находится теперь наш Алексей.

Хаос, что он встретил в Казани, вернувшись с Урала, так сильно на него подействовал, что он совсем растерялся.

У него не хватает сил противостоять нынешним тяжелым условиям и сохранять веру в будущее.

Дорогая маменька, я инстинктивно предчувствую, что мир накануне великого научного открытия, которое поведет его вперед. И открытие совершится не по прихоти случая, к нему приведет глубокий, совершенно новый пересмотр старых знаний. Да! Я в этом глубоко убежден, я это знаю. Наконец, маменька, скажу несколько слов о петербургских новостях и о себе.

Вина не пью, не наряжаюсь, в карты не играю. Что до концертов и сцены, то это другое дело. Чуть только прочту объявление о чем-нибудь хорошем, тотчас справлюсь с карманом и марш. Уже два раза был в театре, давали "Сороку-воровку", новую оперу, написанную Россини и имеющую необыкновенный успех: оба раза театр был битком набит. Анету играла Семенова-младшая, актриса прекрасной внешности и высокого дарования. Тонкость, с которой она передает глубокие движения души, поистине изумительна. Не подумайте, маменька, что я в нее влюбился, но, право, она так мила, что все бы на нее смотрел. Такая игра - источник высокого наслаждения для зрителя.

На прошлой неделе в театре встретил Сергея Тимофеевича Аксакова. Он еще растолстел, увлекся искусством и стал отъявленным театралом: пишет статьи о спектаклях.

Но собирается уехать в свое Аксаково, заняться хозяйством. От него узнал, что Григорий Иванович все еще на даче. Пушкина сейчас здесь тоже нет: его сослали за вольнолюбивые стихи на юг.

Товарищ, верь: взойдет она,

Звезда пленительного счастья.

Россия вспрянет ото сна,

И на обломках самовластья

Напишут наши имена!

Как вам нравятся, милая маменька, эти стихи? Не правда ли, прекрасны? Это последняя новость в нашей литературе, и как же горько, что нигде эти стихи напечатаны быть не могут.