За пять веков до Соломона (СИ) - Николенко Александр

— Знаешь, мне кажется, двенадцатой должна быть совсем другая заповедь. Хотя в одном ты прав, она — самая главная, и все остальные вместе связывает. А звучит совсем незатейливо. Удивительно даже, как быстро вожди и правители ее забывают. «Помни о людях вокруг!»

Моисей презрительно хмыкнул и, наконец, промолвил:

— Значит, все, что задумываешь, сначала с людьми обсуди, и только потом делай?

Как-то само собой получилось, что учитель с учеником поменялись местами. Теперь Иисус терпеливо отвечал на вопросы старого вождя.

— Нет, не стоит каждый шаг со всеми сверять. Иначе никакой ты не лидер, что вперед ведет. Если нужно — двигайся наперекор толпе, если без того не обойтись — будь жестким, даже жестоким. Но помни о людях вокруг. Помни, для кого все делаешь. Тогда любовь и уважение не только при жизни окружат, но и после смерти не исчезнут. А главное — помыслы и стремления будут последователями подхвачены и продолжены.

Голос Иисуса окреп, загремел над притихшей вершиной:

— Трижды прав был Иофор, советуя не оглядываться по сторонам, а строить собственные правила для избранного народа. Жаль, что ты его не послушал. Но еще ничего не потеряно. Я не хочу, чтобы еврейский народ распался на части, когда ослабеет жесткая рука Моисея. Не хочу, чтобы люди разочаровались в свободе, чтобы забыли о великой цели. Поэтому сейчас наилучшее время все исправить.

Иисус посмотрел в глаза Моисею и твердым голосом вынес приговор:

— Для этого тебе придется исчезнуть.

— Ты не посмеешь, Иисус, вернуться без меня, — впервые Моисей произнес им же дарованное имя.

— Почему? Я объявлю, что Господь разгневался на малодушие Моисея и предсказал, что тот не войдет с израильтянами в землю обетованную. Сам ведь учил, что воле Господа люди простые охотнее подчинятся.

— Так что, убьешь прямо здесь? И чем ты тогда лучше?

Иисус покачал головой:

— Нет, Моисей. Никто, даже Господь, не давал мне права твоей судьбой распоряжаться. Потому отдаю тебя на волю Божьему Суду. Пусть он все решит…

Ветерок ненадолго угомонился, решил дождаться, пока солнышко не поднимется повыше, и тогда уже пошалить на славу, выгоняя холодный воздух из темных ущелий. А пока стоило поднакопить сил для решающего рывка. В низинах заклубился туман, тоже правильно, пусть станет погуще, тогда и играть с ним веселее будет. Размазывать по склонам, гонять по небу. А еще… Ветерок аж заурчал тихонько, предвкушая любимое развлечение: умыть заспанные вершины холодной влагой утренней росы.

Моисей лежал без движенья. Зачем? Все и так решится. Уже скоро. Ветер притих всего на миг. Сейчас он задует снова, и тогда…

Внезапно, старику стало страшно. А если на этот раз он проиграет? Что если слепая судьба распорядится иначе? Что если мальчишка прав?

Горькие думы не давали покоя, но усталость брала свое. Моисей забылся в полусне.

Посреди темной ночи горел костер. Высокий, слепящий, но не дающий жара. Точь-в-точь, как на кусте несгорающем. Потом над огнем начали вырисовываться тени.

Первым явился Неферперит, сын верховного жреца Бакенхонсу. Языки холодного пламени отразились на высоком лбу, заплясали на щеках и носу. Только очи оставались темными, словно и не было огня, бросающего яркие отблески. Неферперит молча подошел к Моисею, заглянул прямо в глаза и будто душу вынул. Моисей почувствовал, как озноб ударил по всему телу, когда черные, словно два бездонных колодца, глаза без зрачков уставились на него. Моисею захотелось кричать, но даже хрипа не раздалось из скованного спазмом горла.

Тень жреческого сына отодвинулась и на ее месте возникла голова с приплюснутым носом и бритым затылком на толстой шее.

— Манитон, и ты здесь? — сам Моисей не разобрал ни слова в сипении, что сорвалось с занемевших губ.

Пустые глаза египетского сотника затягивали вовнутрь, высасывая остатки уверенности и поселяя в душе Моисея беспробудный ужас.

Крепкая рука подвинула Манитона, и в темноте высветился силуэт Шаллума. Но не того хлипкого старика, что пал под хопешом Аарона, а полного сил статного красавца, что не побоялся спорить с самим Моисеем.

Мир перед Моисеем закружился, и тени пошли сплошной чередой. Сменили друг друга семеро сынов Каафа, потом литейщики, что создавали статую Нехуштана, помощники, что били в гонги, резчики, что тесали каменные скрижали. «Вот этот, высокий, наверное, и есть Навин», — мелькнула на краю сознания мысль, чтобы тотчас захлебнуться в волне липкого страха.

Одна из теней остановилась прямо перед Моисеем и заглянула в лицо старому вождю. Глаза без зрачков надолго уставились на Моисея. Холодный пот залил спину, ладони сделались липкими и модрыми.

— Прости, Махли, — раздался едва слышный шепот. — Я не хотел, понимаешь, я не знал…

Фигура мертвого сотника только удручено махнула трехпалой рукой и пошагала прочь. На его месте тотчас возникла тень Авиуда, что укоризнено качала головой.

А люди все шли и шли. Куда столько? Я не убивал их всех! Откуда этот египетский мальчик, что весело гоняет палочкой обруч? Я не причинял ему никакого вреда! А девочка с синими глазами, что грустно копается в песочке — я ее в жизни не видел! Уйдите, я вас не знаю! Что вы здесь делаете?

Детей становилось больше и больше. Они заполонили сначала вершину, потом весь склон горы. Десятки, сотни, тысячи. Каждый просто смотрел на Моисея. Пустыми очами смерти. Они сливались вместе, но стоило Моисею отвернуться в другую сторону, как там уже ждали миллионы немигающих глаз без зрачков. И вдруг старый вождь понял: перед ним нерожденные потомки казненных людей.

Ниоткуда раздался знакомый голос Мудреца:

— Как могло случиться, что Моисей, еще вчера благородно желавший спасти детей рабов от Завета Аменемхата, сегодня безжалостно отправил на смерть сотни израильтян?

— Не поступи я так, погибло бы еще больше! — голос дрожал и ломался, Моисей не верил сам себе.

— Ой ли? О том, что могло бы быть, никто с уверенностью заявлять не вправе. Тысячи путей перед нами, сотни дорог и перекрестков. А сзади только один. Впереди — открытые возможности, позади — застывшее знание. Не будь столь категоричен в том, что ни тебе, ни кому другому совершенно не ведомо.

— Ты обвиняешь меня в жестокости? По-твоему лучше было ничего не делать, ждать пока израильтяне перемрут в пустыне от голода или поубивают друг друга в междоусобной войне?

Мудрец ответил совсем тихо:

— Нет, Моисей. Вождь должен уметь и твердость, и решительность проявить. Но плохо, когда он контроль теряя, начинает себя выше Бога мнить. И с легкостью вершит судьбы людей, забывая, что в каждом человеке живет целая Вселенная. Со своими звездами и планетами. Со своими обитателями, бедами и радостями.

Старый вождь замотал головой, пытаясь прогнать наваждение, но Мудрец не сдавался:

— Недаром старая еврейская мудрость гласит: кто спасет одного человека, тот спасет целый мир.

Пустоглазые лица закружились бешеным хороводом. Замелькали длинноносые и широкоротые, большелобые и скуластые. Все — с очами на пол лица.

Издали доносились слова Мудреца:

— А теперь посмотри, сколько миров ты погубил!

Вихрь подхватил Моисея, вознес над землей, окунул в дышащий смертью мрак…

Собрав всю волю, что еще оставалось в напуганном до смерти сознании, Моисей заставил себя очнуться. Рубаха, мокрая от пота, противно липла к дрожащему телу, дыхание сбивалось так, будто самому довелось из лагеря на вершину с посланием бежать. Глаза дико вращались, связанные руки-ноги тряслись.

Несколько глубоких вдохов-выдохов успокоили мысли, чуть уняли сердце, что рвалось из груди.