Серые земли-2 (СИ) - Карина Демина

Разве о такой жизни она мечтала?

И Зигфрид… ей обещали, что Зигфрид останется жив… снова не обманули, только забыли сказать, какой разной бывает жизнь… сама виновата, влюбленная глупышка.

А дом молчит.

Матушка забылась пьяным сном. В виной ей давно добавляют настой из опиума и мандрагоры, который погружает ее в забытье. Эмилия даже завидует…

Генриетта заперлась в подвале.

Беснуется.

Ей Эмилия не завидует нисколько, потому что сестрица глупа, если думает, будто верная служба ее спасет… отец молится… только и умеет, что взывать к Богам, которые давным — давно оглохли. Иначе почему не отозвались за столько‑то лет?

Ах, как все обыкновенно, скучно… разве что голод… голод требовал нарушить запрет. Накажут? Пускай… она ведь говорила, что ей не хватает, а последняя девка и вовсе чахоточною оказалась. Что с такой поимеешь, окромя полной душевной тоски?

Нет… она ведь не до смерти.

Просто возьмет малость… чтобы не умереть… и тогда, быть может, папенька разрешит выйти… к границе… на границе полно людишек, которые мнят себя слишком умными, чтобы стать чьею‑то жертвой, как тот глупенький улан…

Эмилия вздохнула.

И облизнулась.

Сладким был… жаль, худосочным… в будущем она подберет кого‑нибудь более упитанного… а если… мысль заставила замереть.

Конечно!

Как это прежде в голову не пришло… братец ищет себе невест? А Эмилия чем хуже? Ей жених надобен… один, а потом второй… и главное, чтобы со свитой… если со свитой брать, то еды хватит надолго и не одной Эмилии.

Она, в отличие от некоторых, про родичей не забывает.

Ложь, конечно, будь ее воля, забыла бы… ушла бы и не оглянулась, потому и не пускают. Накинули поводок на шею, того и гляди затянут удавкой.

Ах, если бы все иначе сладилось…

Дом вздохнул вместе с хозяйкой.

А после заскрипел, протяжно так, небось, тоже утомился столько‑то лет не то жить, не то нежить… она рассмеялась глупой этой шутке и, замерев перед зеркалом, крутанулась на пальчиках. Хороша ведь! И могла блистать не только в этом захолустье, в самой столице, при дворе королевском… говорят, тот двор весьма себе вольными нравами отличался. Нет, ей бы хватило Зигфрида… она ведь его любила… кажется…

Эмилия разглядывала себя в зеркале придирчиво, пытаясь вспомнить, что же чувствовала, но в нынешнем ее состоянии из всех чувств, каковые только возможны, остался лишь голод.

Проклятье!

…и снова вздох.

И шепот, такой близкий — близкий… и будто бы прикосновение к волосам, нежное, на грани почти. Вздох в шею.

— Эмилия…

Нет никого.

А мертвое сердце колотится. Испугалась? Боги немилосердные, да кого ей‑то боятся? Тот улан, когда понял, что вовсе не девица в беду угодила, но сам он, вздумал обороняться.

Из револьверу шмальнул да в самый живот.

И туда же саблею ткнул… платье только попортил, а у Эмилии платьев не так, чтобы много. И хоть надоели за прошедшие‑то годы, но и новым взяться неоткуда… нет, ежели по нынешней моде, то братец привезет, да только мода эта Эмилии была не по вкусу.

Девки братовы в платьях гляделись уродливыми.

Да и не только в модах дело, в самом мире, что спешил меняться, не испрося на то Эмилиного согласия. И чудилось, что пока она прежняя, то и какая‑то часть мира тоже… и значит, не так уж много времени прошло.

— Эмилия, — шепоток теперь был отчетлив.

Она обернулась.

По — прежнему никого. Пуст коридор, темен.

Свет ей не надобен, без света даже лучше, однако…

— Зачем ты так поступила, Эмилия? — теперь она узнала голос, который не слышала уже несколько столетий.

— Зигфрид?

— Кем ты стала?

— А ты? — она все же сумела заметить, не столько его, сколько размытую тень, будто слепое пятно на глазу.

— Я человек.

— А я нет! — Эмилия вскинула голову. Хотелось бы думать, что примерещилось ей, но теперь она чуяла близость… жениха?

Не жениха.

И не человека в полном смысле этого слова, люди пахнул сладко, свежим мясом, нежным мясом… от одной мысли о котором рот наполнился слюной. А от Зигфрида несло смертью.

— Я вижу. Упырь?

— Покажись!

Он двигался быстро.

И тьма, исконная тьма, которую Эмилия полагала, если не подружкою, то всяко приятельницей, готовой укрыть, защитить, спрятать, предала ее. Тьма ластилась к Зигфриду, его кутала в дырявые свои шали, тень и ту прибрала, будто бы зная, что с Эмилии станется завладеть и этой тенью.

— Зачем, Эмилия? Чтобы ты завершила то, что начала тогда?

— Это не я!

Зигфрид был рядом, но вместе с тем Эмилия не могла дотянуться… хотела бы… и да, если бы у нее получилось, она бы убила Зигфрида… он заслужил смерть.

Смерть — это избавление.

— Я… я не знала, что они поступят так! Она обещала, что ты будешь жить…

— Я жил, Эмилия.

Не то смех, не то всхлип.

— Вотан видит, что я прожил каждую минуту…

— Мне жаль.

— Ложь. Ты не способна испытывать сожаления.

А вот это правда. Но без сожалений жить куда проще.

— И жалости не знаешь. Многих ты убила, моя дорогая Эмилия? — он все‑таки выступил из тьмы, ее Зигфрид. Эмилия же с удивлением поняла, что забыла, как он выглядит, что, случись им встретиться иначе, она не узнала бы жениха.

Высокий.

И худой, чем‑то похож на давешнего князя, но князь был бы добычей, а этот… охотник. И знает, что Эмилие известно это. И сам уже играет с ней.

— Я… у меня не было выбора, — она заломила руки.

Прежде Зигфрид верил ей.

Даже тогда, когда она попросила о тайной встрече… даже когда плакала, рассказывая, что сбежала из дому… даже когда просила укрыть ее в месте надежном, в таком, где не нашла бы родня…

Он верил до последнего.

И потому ничего не успел сделать, когда осыпалась стеклянным кружевом нерушимая защита дома.

— Меня заставили, Зигфрид… если бы ты знал, как я боялась их… ее… мою тетю…

А ведь он силен.

Настолько силен, что способен не только одолеть Эмилию, но и освободить ее. Не так, конечно, как сам он понимает свободу для существ, Эмилии подобных, но сняв привязь к дому.

— А потом… потом она превратила меня в это, — Эмилия всхлипнула, жалея, что совершенное ее тело не способно лить слезы.

Со слезами вдохновенней получилось бы.

Зигфрид никогда‑то не умел слез выносить.

— Если бы ты знал… — она вздохнула, зная, что грудь ее от этого вздоха поднялась.

Коснулась шеи.

И ленты на ней.

Облизала губы.

— Ах, если бы ты знал, до чего мне тошно жить вот так…