Параджанов - Левон Григорян

— Нет, нет!.. Никаких армян, — заголосил автобус, забыв про мое существование на последней скамье.

— Езжайте!

Делегация меня не видела, но зато хорошо видели человека, вжавшегося в последнее сиденье мрачные солдаты. И еще раз подозрительно взглянули в мою сторону.

Я ждал вопроса: «А это кто?» — но его не последовало…

Распоряжение там было уже дано. Автобус направился в сторону Армении…

С воем раненого зверя «Икарус» полз в горы. Они становились все круче и круче. От свежего воздуха родных гор и мое дыхание стало внезапно удивительно легким. И мысли полетели вдаль все выше по изгибам серпантина, по которому мы ползли. Итак, свою «Исповедь» он так и не снял… Но зато успел создать свой «Автопортрет». Так этот коллаж и называется. Здесь он осуществил вековую мечту — соединить человека со зверем.

А то, что это вековая мечта всей цивилизации, говорят сфинксы, объединившие человека со львом. Архангелы с орлиными крыльями. Искусители с гибким телом змеи, и так далее. Звериная страсть во всех этих случаях сохраняется с человеческим лицом. Параджанов изобразил себя в образе Кентавра. Таким образом, выбрал древний тотем протоарийских племен. Они избрали Коня. Из самых разных мифологических источников снова и снова возникает Конь. То в образе вдохновенного Пегаса, то лукавого Троянского коня, то сметливого Конька-горбунка. Уже давно прекратили свой бег неугомонные арийские предки, а конька на крыше встретишь и среди русских лесов, и среди скандинавских фиордов. Провезли коней и через океаны и поразили чудовищным зверем Северную и Южную Америку.

Полагаю, что свой выбор Параджанов сделал не после изучения научных трудов, а, как всегда, интуитивно и, как всегда, точно. Нашел себя… Ну ладно — Кентавр… Так изобразил бы себя в образе мудрого Хирона, известного целителя, с полезным снадобьем в руке. Нет же, вечная его страсть к трансформации вела дальше, и к образу кентавра он добавил новые черты: Эроса, Купидона, Амура и потому вооружился луком с безжалостной стрелой и при этом хохочет радостно от своих проказ. Ну и конечно, как всегда, рядом порхают бабочки. На этот раз его личный тотем, его излюбленный символ.

Только страстно возлюбив разные трансформации и преображения, можно было так одинаково свободно творить в кино, литературе, живописи. Только так можно было снять и подлинно славянский, и подлинно исламский фильм.

Нет фильма «Исповедь», но при этом достаточно откровенно говорит о себе его «Автопортрет». Признание, оставленное о себе и о своих влечениях.

Автобус теперь ехал вниз. Словно камень, летящий с горы, мы мчались в долину Арарата, и дыхание немыслимой жары начало обдавать нас. Я поднял взгляд к раскаленной звезде, вокруг которой кружилась наша планета, и мне показалось, что сегодня в небе сияют два солнца. Огонь лился с неба… А может, художник всегда живет в таком раскаленном мире? И планета его кружится в мире двух солнц? И две могучие силы направляют его шаги — Власть и Страсть.

И лучше всего об этом рассказано в «Тысяче и одной ночи»… Ибо каждый художник — это та же Шехерезада. Он испытывает страх перед властью, обслуживает власть, развлекает власть, ибо она всегда вторгается его жизнь. Но при этом он испытывает непреодолимую страсть к созданию своих миров, страсть к творению своих сказок, своих чудес. Страсть к тому, что никогда не было, но существует в его воображении, и он всегда больше верит в сотворенный его страстью мир, чем в реально существующий.

Именно так всегда жил Параджанов, и его удивительная жизнь, полная приключений и испытаний, всегда была «Тысяча и одной ночью». Может, потому он начал ее сказкой и сказкой закончил.

Вдали показался Ереван. И я вспомнил его последний дом, где прошли его последние дни. Район, где расположен этот дом, называется Эребуни. Этому есть объяснение. Неподалеку от него находится древняя крепость урартов — Эребуни. И возраст камня, найденного при раскопках, точная дата рождения Еревана. Урарты — одно из звеньев в длинной цепи хромосом, ведущая от шумеров и хеттов к нынешним армянам. Менялись названия, а генетика оставалась всегда, сохранив форму черепа, наследственных болезней и страсть к продолжению открытий. Я не силен в урартской грамматике, но в этот день не мог не задуматься о корне в названии Эребуни. Слово «Бун» мне абсолютно понятно, и означает оно — «смысл», «именно это»… И в тоже время «Бун» означает «гнездо», «нору», «дупло».

Может, действительно был «Смысл в Этом»… И далеко не случайно ноги привели его к Этому Гнезду. Здесь Он нашел Свое…

Автобус, въехав в самый центр города, остановился у здания Оперы. Здесь был установлен гроб с его телом. Здесь, в этом храме культуры, было назначено прощание. От огромного количества знакомых лиц кружилась голова. Зато было незнакомо лицо в гробу… Это был не Он!

Было ощущение, что на нем новая маска — плохо подобранная маска Смерти. Мне показалось, что он злится и сейчас снова обрушит на всех ассистентов свой яростный гнев.

Зато на висевшем над гробом большом портрете работы Мисакяна был — Он…

Вчера еще гонимый, вчера еще Гариб, вечная головная боль, источник постоянных проблем и неприятностей, вечно шумный и неугомонный, сегодня Он был известен всему миру. Его приглашали на все фестивали. Присылали за ним специальный президентский самолет.

И потому в этот день задерживали обычные авиарейсы, чтобы принять самолеты с делегациями, прилетающими со всего света. Отменив все автобусные городские маршруты, подогнали к зданию Оперы сотни машин, чтобы везти многотысячную толпу к кладбищу. За день до смерти — 19 июля — Параджанову присвоили звание народного артиста Армении. Но он об этом не успел узнать.

Наконец после торжественной литургии гроб вынесли на площадь, чтобы везти к пантеону, где были погребены все великие деятели армянской культуры.

Но, странное дело, вдруг вся эта торжественная режиссура стала меняться. Несмотря на то, что день был неимоверно жаркий, никто не захотел сесть в автобусы. По велению сердца, не сговариваясь и не организовываясь, люди пошли пешком, отдавая последнюю дань уважения варпету.

Так в Армении называют Мастера…

Ползли за тысячной толпой бесчисленные автобусы, но никто по-прежнему не садился в них, с истинно армянским упрямством и твердостью глухо идя за гробом, который также никто не установил на катафалк.

Сменялись сотни подставленных плеч, сотни новых рук подхватывали гроб. Ашуги всегда в движении, в пути…

Никто в толпе не знал этой его художественной находки. Картина тогда не вышла на экраны, да и вряд ли экранный пример был бы так заразителен. Но, наверное, это знала и помнила сохраненная античная память. Потому эти похороны были столь эпичны, но сдержанны и удивительно молчаливы.

Я оказался у самого края могилы и, наверное, поэтому внезапно вспомнил начало дня, злобный прищур человека с автоматом, с ужасом ожидаемый смертельный вопрос: «А ты кто такой? Покажи документы!»

Вопрос не раздался, и потому я стоял сейчас здесь, у самого края могилы, но холодок по спине опять пробежал. И вдруг кто-то толкнул меня в спину. Меня приглашали на правительственную трибуну. Конечно, меня там никто не знал, но кто-то из чиновников почему-то решил, что мне можно доверить громко и выразительно зачитать присланные телеграммы. А может, и просто случайно попался под руку.

Но, привыкнув за долгие годы ко всяким мистическим пересечениям, связанным с Параджановым, ко всяким незапланированным встречам, я догадался: опять Он… очередное поручение, снова понадобился…

К жесткому картонному пропуску на трибуну прилагалось и приглашение на правительственный банкет. Нежданно-не-гаданно я попал в номенклатуру…

Контрасты этого жаркого дня были весьма неожиданны. Кто-то продолжал и сегодня чудить, творя свою режиссуру.

Сколоченная из досок трибуна была высока и широка, но места для почетных гостей все равно было мало. И потому все стояли плотно, прижавшись друг к другу, что в этот жаркий день было невыносимо. Я стоял среди выступающих, касаясь лицом влажной сорочки последнего первого секретаря ЦК компартии Армении (убей бог, сейчас даже не могу вспомнить его фамилию). Протокол соблюдался строго, и слово предоставлялось представителям всех приехавших делегаций. Говорили хорошо, прочувствованно, но для такого жаркого дня долго. Наконец слово предоставили мне.

Шагнув вперед, я почувствовал, что лицо первого секретаря прижалось на этот раз к моей влажной спине. На меня и на внушительную пачку присланных телеграмм смотрели с тоской. И я начал «отфильтровывать» их, нарушая протокол и выхватывая из толстой пачки самые пронзительные слова.

Запомнились слова, найденные Тонино Гуэррой, Беллой Ахмадулиной. Хотя на самом деле замечательных слов и имен, известных всему миру, было гораздо больше.