Что-то случилось - Джозеф Хеллер

– Вот что во мне нравится мистеру Льюису, – гордо провозглашает она. Видит, я пожираю ее взглядом, и на мгновенье кончик язычка мелькает между сверкающими зубками. – И тебе тоже.

– Выйди на минутку.

– Войди.

– Мучительница.

– Сам мучитель. Весь день разжигаешь девчонку да будоражишь, а потом даже в гостиницу не ведешь.

– Я не знаю, как это делается.

– Могу научить.

– Лучше сама меня поведи.

– Пойдем вместе. Запишемся как мистер и миссис Трах.

Теперь девчонка в двадцать один год для меня слишком молода, ребячлива, беспокойна. Если она вместе со мной работает, нипочем не стану с ней связываться. Это ведь будет известно всей Фирме. (Они теперь откровенничают со своими подружками. И с родителями!) Мне даже неприятно, когда такие молоденькие работают у меня в отделе, и как они стрекочут, неприятно (по выговору сразу ясно, где они живут или что они из рабочих семей). Им недостает утонченности. Почти у всех, кто не носит лифчики, грудь обвисает, и выглядит это ужасно. Я редко завидую молодости. Терпеть ее не могу. Желторотые не слышат шума. Сами невозможно шумные. Хоть бы они на людях помалкивали да приглушали проигрыватели и транзисторы. Моей дочери скоро будет столько, сколько Вирджинии. Выглядит она уже старше, потому что, когда не горбится, выше ростом. Хоть бы сообразила и не расхаживала по дому в одной ночной рубашке. Хоть бы жена сказала ей. Говорить об этом самому, с ней ли, с женой ли, мне трудно. (Пожалуй, я никогда больше не смогу спать в двуспальной постели с мужчиной. Предпочту устроиться на полу или в кресле. И все равно это будет подозрительно.) Я не любитель задниц. Иной раз мне и с женой-то канителиться неохота. Просто хочу войти и кончить, и всего делов. Или вовсе не хочется никакого секса. Тогда нахожу отговорки. Существует преграда, когда временно нет настроения. Это убежище. Захочу – и преграда эта исчезает. Ничего у них там нет, наоборот, кое-чего не хватает. У меня грязные мысли. Это тоже убежище. (А бывает я хочу, а жена – нет, и мне это как удар по лбу, по глазам и переносью.) Вирджинии исполнился двадцать один год, и она была старше меня (и если я хочу вспоминать о ней с романтической тоской и нежностью, я должен думать о ней именно так).

Кончиком алого своего язычка она обожгла бы меня, перевернула все во мне вверх дном (как умеет Пенни), окунула бы в море пьянящей, зыбкой дрожи, закружила, кинула в бурю знобящего первого подступа и безумия, и кажется, взмыл бы вверх, пролетел бы сквозь потолок, будто ракета «земля – воздух». И, едва опомнясь и обретя дар речи, я просил бы пощады. (Теперь я проделываю все это с Пенни. И с женой.) А она потом любовно глядела бы на меня, сладостно насытясь, стоя на коленях меж моих колен и радовалась бы тому, как здорово у нее получилось, сколько удовольствия мне доставила. Теперь бы я не струсил, не попятился.

– А он не ревнует? – спрашиваю я. – Вдруг он сейчас нас увидит.

– Он хочет уйти от жены и жениться на мне. Мы с ним ходим в рестораны, где мало народу, и выпиваем и обедаем. Ему нравится, как я целую.

– Мне тоже.

– И мне. Я долго практиковалась, вот и научилась. Ты бы попробовал, как это получается, когда я совсем раздета и по-настоящему в настроении. Не знаю, чего ты ждешь.

Я прикрылся папкой с несчастным случаем (вдруг несчастный случай произойдет со мной).

– Выйди.

– Вижу, сказал слепой. Как бы не случилось беды.

– Управишься с этим случаем? – храбро спросил я.

– Уж мне-то лечение известно.

– Встретимся?

– Сперва ты. Я приду.

– Иду, Вирджиния.

– Владей же мной, как он владел ею, – тихонько пропела она в ответ, когда я двинулся мимо нее в коридор.

На той лестничной площадке я был капитаном Бладом, пиратом, бесстрашным флибустьером. Точно великолепным щитом, я застенчиво прикрывался папками. (Мне было что скрывать.) Я был во всеоружии.

Я жаждал вынуть то, что скрывал, и попросить Вирджинию хоть ненадолго взять его в руку. И не смел. А там над нами поставили миссис Йергер, и я скоро уволился. Я репетировал, как скажу Вирджинии эти слова, но так и не сумел их выговорить; всевозможные начала застревали у меня в гортани, в глотке; можно было бы начать на сто ладов:

– Хочешь…

– Возьми…

– Может…

– Как насчет…

– Ты не согласишься…

– Я…

– Пожалуйста.

Ни одно не шло с языка. Я не знал, какую принять позу. (Выбора у меня не было.) Теперь я знаю, это не имело бы никакого значения. (Она либо согласилась бы, либо нет. Надо было просто обнажить его и уж пробормотать что попало. Вполне подошло бы и «Пожалуйста».) Как же мне этого хотелось… Оно было бы отягощено желанием, с которым уж почти невозможно было совладать. Чревато рвущейся наружу нежностью, в своем неистовстве не знало бы удержу, точно страдающий эпилепсией родственник, отнюдь не близкий, поглощенный только собой, поистине обуза, от которого я безуспешно пытался бы отказаться и, пожалуй, стал бы за него извиняться. Теперь я уже не знаю такого жара. Вялость, скука, беспокойство, изменчивость, смутное разочарование, безделье, неудовлетворенность дома или на работе – таковы теперь мои стимуляторы. С Вирджинией я так до этого и не дошел. Все кончилось прежде, чем я узнал, как надо поступать. «Тут только и требуется, что год-два специальной подготовки», – провозглашает один из плакатов, зазывающих в армию. Я прошел эту специальную подготовку в воинских частях. Вернулся из армии ни много ни мало капитаном, а Вирджиния уже умерла. Я обрадовался. (Сам удивился этой радости, но так уж оно было) Из телефонной будки на Центральном вокзале я пытался назначить ей свидание, да не вышло. С теми, кто умер, трудно договориться. Когда-то я любил слушать ее рассказы про секс. (Это было все равно как смотреть непристойный фильм.) Трудно было представить, как она разжигает в ресторане, в кино или в машине тихого, мирного и смирного Лена Льюиса.

– Я его разогреваю, – хвасталась она. – Потихоньку, полегоньку. Я это умею.

– А как?

Ее отец тоже покончил с собой. – «Мы так и не поняли почему. У нас было полно денег. Он был всегда очень спокойный. Как мистер Льюис».

– А что он с тобой делает?

– Все, что попрошу. Или покажу. Он еще не знает, далеко ли можно со мной зайти. Никак не поверит, – с усмешкой хвастала она. – Он очень милый. Приятно его порадовать. Он мягкий. Ты тоже мягкий.

– Я твердокаменный.

– Мягкий.

– Видишь?

– Вижу, сказал слепой.

– Ты меня замучила.

– Хочешь, встретимся?

– Скорей.

– Я только на минуту.

– Скорей.

Всякий раз, как она видела, что я пришел в боевую готовность, лицо румянила и морщила поистине блаженная улыбка. (За год нашего знакомства, пока я работал в Страховой компании, она уж столько раз приводила меня в боевую готовность… за все двадцать, а то и тридцать лет, что прошли с тех пор, мне столько не насчитать. Вот бы хорошо положить сейчас ладони на ее гладкие круглые ягодицы. Я бы легонько поглаживал их мизинцем и большим пальцем, не спеша ее разогревал, не стал бы хватать за что попало и торопиться. (Теперь я это умею) Теперь я сам был бы хозяином положения и сладостно мучил ее.

– Прикройся, – говорила она.

– Выйди на лестницу, – умолял я.

– Беги лучше в туалет, – смеялась она.

– Приходи туда.

– У меня нет ключа.

– Я тебя тихонько проведу.

– Никогда не занималась этим в мужском туалете.

– А в каноэ занималась.

– И один раз в мужском общежитии. С пятью футболистами. Они меня уговорили. Меня исключили из университета. Привел меня в общежитие парень, который мне очень нравился. Меня отослали домой. Я боялась возвращаться. Так никогда и не узнала, сказали отцу, за что меня исключили, или нет.

– Они тебя изнасиловали? Да?

– Нет. Незачем было. Правда, я не хотела. Но меня все-таки уломали. Они просто не давали мне подняться и все уговаривали и уговаривали. Я всех их знала. А когда мы этим занялись, стало приятно и я уж больше не тревожилась. Наверно, надо было рассказать другим девчонкам. Пожалуй, мне хотелось, чтоб нас застукали.

Пожалуй, я не прочь вскорости опять что-нибудь такое проделать. Это возбуждает.

– И меня, прямо сейчас.

– Вижу, сказал слепой.

– Выйди.

– Только на минутку.

– Жду на лестнице?

Иногда она прибегала всего на несколько секунд.

– Сюда идут! – бывало, почти тотчас, жарко шепчет она и рвется у меня из рук. – Пусти.

По курсу обучения, который она прошла в университете, мне надо бы догадаться, что она с приветом и, пожалуй, рано или поздно покончит с собой. Теперь я умею замечать в людях такую склонность (и держусь подальше). Друг в беде мне не друг.

Я завидовал этим университетским футболистам, этим гнусным подлецам. Они ее в грош не ставили. Обошлись с ней, как с самой последней. А ей хоть бы что. В иные дни во время долгих унылых поездок в метро с работы и на работу мне противно было о ней вспоминать. Иной раз по утрам она такой мне казалась мерзкой, даже разговаривать с ней не мог, не мог заставить себя на нее посмотреть. (Она меня предала. Она была дрянь, ничтожество, из самой страшной породы, столько их развелось, дряней, просто помереть хочется. Я рад, что не помер. Рад, что пережил ее.) Я чувствовал – и знал, не ошибаюсь, – она бы и сейчас предпочла их мне.