Спасти СССР. Инфильтрация - Михаил Королюк

И действительно, при взгляде с воды ровные фасады питерских особняков и доходных домов, встав на пьедестал гранитной набережной, становятся заметно выше, и родные места вдруг преображаются в таинственных незнакомцев, даря новый взгляд на привычные ансамбли. Прижавшись друг к друг, неторопливо скользим по городу дворцов, казарм и парков, завороженно любуясь необычными видами и лишь изредка обмениваясь удивленными и восхищенными восклицаниями.

В тени мостов я придвигаюсь еще ближе и, чуть касаясь губами основания шеи, длинно и осторожно выдыхаю теплый воздух. Тома, дернувшаяся в первый раз от неожиданности, теперь зябко замирает и крепче прижимает к себе мою руку. Я же сладко млею от той неясной надежды, что, возникнув от этой невинной близости, начинает стремительно разгораться, выжигая всю мою сущность; от надежды, что сворачивает мир почти в точку, в маленький уютный кокон, зыбкие границы которого намечены теплом, исходящим от наших тел. Потом железные фермы, усыпанные гигантскими заклепками, заканчиваются, и на нас отвесно падает свет, безжалостно разрушая краткое уединение. Мы смущенно отклоняемся друг от друга, чуть-чуть, на несколько сантиметров, так, чтобы уже возникла видимость раздельности, но только видимость и не более того, и с надеждой измеряем взглядом расстояние до следующей густой тени.

Проводили глазами Аничков мост, я, чуть отсев, полез в брошенную под скамейку сумку. Тома иронично зафыркала, когда я, позвякивая, извлек два стибренных из серванта хрустальных бокала и бутылку шампанского:

– Дачу уже забыл?

Я густо покраснел и с сожалением посмотрел на бутылку:

– Н-да… Ну тогда только по два бокала – и все. Степаныч, – я повернулся к корме и показал бутылку, – поможешь добить?

– Да не вопрос. Помогать молодежи – наша святая обязанность, – убежденно сказал он и довольно разгладил правый ус.

Я хлопнул пробкой и лихо разлил пенящуюся струю по бокалам. Проплыли Инженерный замок, поднырнули под мост, и мимо потянулся Летний сад.

– Тома… Томочка… – Горло неожиданно перехватило, и я смешался, забыв подготовленные слова, а потом выдернул на язык первое подвернувшееся: – Я старый солдат и не знаю слов любви…

Кончик носа Томы презрительно сморщился, чуть-чуть, почти незаметно. Улыбка еще танцевала на губах, но зрачки превратились в воронки, куда, как в черные дыры, начало стремительно истекать веселье.

Я замер с перехваченным от волнения дыханием – так замирает сапер, обнаруживший, что уже поставил ногу на мину, но еще, к счастью, не услышал щелчка взрывателя.

– Стоп! – замахал рукой, пытаясь прогнать только что наговоренную чушь. – Стоп… Ты права, фигню молочу…. Паясничаю на нервной почве. Извини. Сейчас…

Посмотрел в высокое небо. Господи, ну почему это каждый раз так мучительно тяжело?!

Пару раз глубоко вздохнул, собирая всю смелость, и решительно взглянул прямо. Голова закружилась, и я начал проваливаться в эти наполненные тревожным ожиданием, разноцветно-зеленые с оранжевыми крапинками глаза.

– Солнышко… – выдохнул с радостным страхом, – понимаешь, я без тебя жить не могу… Я тебя люблю. Молчи! – испуганно воскликнул я – вдруг показалось, что она хочет качнуть головой. – Молчи… пока.

Я замер на миг, вслушиваясь, готовый ко всему, вплоть до тревожного скрежета разверзающихся прорех мироздания и визга выскакивающих оттуда лангольеров. Нет, тихо… Наклонился поближе и, осмелев, с жаром продолжил:

– Да, люблю. Я знаю, что мы лишь школьники, почти что дети… – Я чуть печально улыбнулся. – Пока дети. Ты можешь не отвечать, я лишь хотел сказать тебе о том, что ты теперь для меня значишь.

Сказал! С облегчением выдыхаю и вижу, как ползут у Томы вверх уголки губ, а на щеках начинают проявляться милые ямочки. Меня неудержимо тянет вперед, и я наклоняюсь к ее губам. Тома опять стреляет глазами мне за плечо, на корму, и заливается густым румянцем.

– Потом… – шепчет чуть слышно.

Я приостанавливаюсь, незаметно втягиваю ставший родным запах, затем улыбаюсь глазами и согласно прикрываю веки. Потерплю. И вновь поднимаю позабытый бокал:

– Пусть этот тост будет за нас, за то, чтобы наше прекрасное далеко – было.

Тома, улыбаясь, согласно кивает. Наши бокалы извлекают легким касанием высокий летящий тон, и я вдруг постигаю второй смысл только что прозвучавшего и вновь замираю, застыв перед выбором. Прекрасное далеко… Не предаю ли я его прямо сейчас? Бездумно смотрю на скользящий мимо гранит, чувствуя, как между бровями залегает складка.

Вплываем в последнюю перед Невой тьму, и где-то посередине до меня доносится просящее:

– Я отвечу… потом, подождешь немного, Дюш? – На мою руку легла ее ладонь.

Катер вынырнул на невский простор и сделал широкий, на полреки, разворот вдоль Петропавловки. Я еще раз полюбовался игрой света на хрустальных гранях и подставил лицо свежему ветру. Сегодня прекрасный день для меня, будет ли он так же прекрасен для мира?

Со стороны залива, громыхая и вспыхивая, косым потоком надвигается, растворяя городскую перспективу, завеса серовато-стального цвета. Вот за этой пеленой исчез белый торец гостиницы «Советская», затем накрыло Египетский мост, начал затушевываться пешеходный мост у Крюкова канала. Отпечаталась в сетчатке траектория очередной молнии, вонзившейся где-то в районе Троицкого рынка. Спустя пару секунд раскатисто громыхнуло. Теплый воздух невнятно заволновался и овеял ботинки пыльными струйками.

Я стою, облокотившись на излучающий тепло гранитный парапет, и весело наблюдаю за этой жалкой попыткой прогнать меня с улиц родного города. Прикрыл глаза и вновь, в который раз за последний час, вызвал из памяти робкую нежность неумелых губ.

Кривовато улыбнулся, удивляясь своим колебаниям, ведь все так очевидно. Сразу за этим осознанием пришла волшебная легкость, даже не пришла, а протекла сквозь меня упругим колеблющимся потоком – так, слегка вибрируя, проходит сквозь пальцы быстрая теплая вода.

Редкие тяжелые капли начали достигать земли, и от дороги потянуло перегретым асфальтом, подсушенной березовой пыльцой и городской пылью. С удовольствием длинно вдохнул этот любимый ленинградский запах. Удивительно, какой сегодня сытный воздух!

Первый порыв ветра залез в мои волосы и, запутавшись, затих. Затем, собравшись с силами, упруго ткнул в висок, растрепал челку и игриво пробрался за шиворот. Я негромко рассмеялся, поежившись от ласковой щекотки, и, повернувшись лицом к наступающей грозе, подставил небу ладони, пробуя на ощупь первые теплые капли.

Внезапно асфальт вдали, на спуске с Измайловского моста, почернел, и над ним белым покрывалом повисла разбившаяся в пыль водяная шрапнель. По набережной ко мне грозно покатила темная, вскипающая пузырями полоса. Сто метров, пятьдесят, двадцать…

С неба наотмашь хлестануло, чувствительно пройдясь по ушам и мгновенно намокшим плечам. Я перелетел через пустую набережную к подъезду и рванул, в два легких прыжка преодолевая лестничные пролеты, наверх, на вечно открытый чердак. Толкнул скрипучую дверь и встал на пороге, давая глазам возможность привыкнуть ко мраку.

Крыша отзывалась на ниспадающий поток непрерывным глухим шумом. Чернеющие в таинственной полутьме балки на какой-то миг превратили чердак в трюм бригантины. Я покрутил головой, выискивая лаз наверх, и бросился к слуховому окну, выходящему на Фонтанку. Ввинтился в треугольный проем, неловко зацепившись ладонью за выступающую шляпку криво забитого гвоздя, и вырвался из чрева дома под льющийся с неба мокрый свет.

Из-за плеча в левый глаз полыхнуло ослепительно-белым. Мощно щелкнуло, как будто по крыше хлестнули кончиком гигантской нагайки, и жестяные листы под ногами тревожно загудели. Со всех сторон раздался громкий треск, словно прямо надо головой разорвали гигантский кусок брезента. Меня сильно качнуло воздушной волной, и на мгновение я замер на краю глухо вибрирующей крыши. Пахнуло озоном и горелым железом.

Я запрокинул лицо навстречу дождю:

– Ха, небо, ты хочешь меня испугать?!

Видимо, да, потому что в тот же момент очередная молния саданула за крышу, в Польский сад, и почти сразу же оттуда пришла смачная громовая оплеуха.

– А вот хрен тебе, – тут же радостно крикнул я ответ и, выбросив от плеча окровавленный кулак, проорал вверх: – Я ОСТАЮСЬ!!!

Сноски

1

БАН – Библиотека Академии наук СССР.

2

Песня «Чему учат в школе» на слова М. Пляцковского, муз. В. Шаинского.

3

Четыре. Неуверенно и, как обычно, согласование времен (англ.).